Жак Лейзер: «Все были убеждены, что я менеджер Рихтера. Но я им не был!»

Продолжаем знакомить читателей с мемуарами легендарного импресарио Жака Лейзера. На этот раз – глава из его книги «Жизнь среди легенд», посвященная Святославу Рихтеру. Их знакомство состоялось в Хельсинки в мае 1960 г. Тогда Лейзер, менеджер звукозаписывающей компании EMI, давно стремившийся «заполучить» пианиста для His Master’s Voice и не имевший возможности приехать в Москву, примчался в финскую столицу и заключил с ним контракт еще до концертов: он разыскал Рихтера в одном из классов консерватории Хельсинки, где тот занимался. Они быстро стали друзьями; впоследствии Лейзер часто сопровождал Рихтера в его гастрольных поездках по Западной Европе.

ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

Когда Рихтер начал гастролировать на Западе, я часто сопровождал его. Для Рихтера в его возрасте дебютировать в Париже, Лондоне, Нью-Йорке и других крупных городах было тяжелым испытанием (как впоследствии и для Бермана). Те первые концерты были для него чрезвычайно болезненны. Он попросил EMI освободить меня от других обязательств, чтобы я мог сопровождать его в некоторых турне. Множество людей были убеждены, что я менеджер Рихтера. Но я им не был! Я работал в компании EMI Records, и моей задачей было поддерживать Рихтера и следить за тем, чтобы продолжалось его сотрудничество именно с нашей компанией, ведь в то время за ним гонялись все ведущие лейблы.

Несмотря на успешную карьеру, Рихтер очень страдал эмоционально. Его тяготило бремя огромной ответственности, и жизнь его в России была весьма непростой.

В конце мая 1962 года он приехал на концерты в Вену. Мы остановились в отеле «Амбассадор». Днем Рихтер занимался, а вечером мы условились вместе поужинать. Я зашел за ним в номер, и он сообщил, что ужин в назначенное время отменяется: ему позвонили из советского посольства и сообщили, что срочно высылают за ним водителя. Рихтер предположил, что все это ненадолго, думал вернуться через час с небольшим. Вскоре приехал водитель и увез его в посольство.

Я ждал час. Еще час. Еще три часа. В голове роились подозрения. Я прекрасно понимал, что звонить в это время в посольство бессмысленно — мне никто не ответит. И я решил позвонить Нине в Москву. Объяснил ей ситуацию, и она обещала что-нибудь выяснить: у нее была прямая связь с советским министерством культуры (в те годы это было принято для таких больших артистов, как Рихтер).

В полночь я принял решение ехать в посольство. В конце концов самое худшее, что могло произойти, — это отказ меня принять. На всякий случай я позвонил своему другу в Вене, обрисовал ситуацию и попросил позвонить в американское посольство в случае, если через час меня не будет в отеле.

В посольстве мне, как ни странно, открыли и после того, как я заявил, что приехал увидеть Святослава Рихтера, проверили мои документы и провели в зал. Там я увидел удрученного Рихтера, который сидел в окружении нескольких сотрудников посольства. Пришлось пойти на хитрость. Я воскликнул: «Так вот ты где! Мы же договорились поужинать, я умираю от голода!». Рихтер был немногословен: «Я думаю, ждать уже недолго». «ОК, тогда я подожду с тобой». Рихтер направился к окну, но сотрудник посольства тут же попросил его отойти. Я был совершенно озадачен.

Мы просидели еще полчаса, после чего появился еще один сотрудник посольства и что-то сказал по-русски. Нам разрешили уйти. Я сердечно попрощался, как будто мы покидали дом друзей после чайной церемонии, и уже в такси по дороге в отель спросил: «Что, черт возьми, происходит?».

— Они вызвали в посольство, потому что получили сигнал из КГБ, что меня хотят убить.

— Что??

— И поэтому мне не разрешали подходить к окну.

— Но зачем кому-то понадобилось тебя убивать?

— Они хотели исключить всякую возможность опасности, поэтому предпочли, чтобы я находился на защищенной территории посольства. Когда все разрешилось и опасность миновала, меня отпустили.

Объяснение показалось мне весьма странным. Позже я узнал правду.

У руководства СССР развилась своеобразная паранойя после бегства на Запад таких известных артистов, как Нуреев, Ашкенази, Егоров и Кондрашин. Они четко разделяли «официальных эмигрантов» (как Белла Давидович) и «дезертиров». Истории последних с удовольствием смаковали западные газеты на первых полосах, и советские боссы стремились всячески избегать подобных скандалов, вредивших имиджу страны. Посольство СССР в Вене получило от КГБ информацию о том, что в Вену приехал отчим Рихтера, который может повлиять на артиста и уговорить его остаться в Германии. На самом же деле КГБ «охотился за привидениями»: отчим Рихтера приехал в Вену исключительно на концерт своего знаменитого «пасынка». [Мы сохраняем лексику Жака Лейзера, называющего С.Д. Кондратьева отчимом С.Т. Рихтера. Сам пианист называл его исключительно по фамилии – прим. ред.]

 МУЗЫКАЛЬНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ В ТУРЕ

Музыкальный фестиваль в Туре родился благодаря нашему тесному сотрудничеству с Рихтером. Идея появилась после западного дебюта Рихтера, во время моего визита в Москву.

Была зима, шел снег, мы гуляли по набережной. Он поинтересовался, как идут дела в парижской студии EMI, и я довольно мрачно ответил: «Все хуже и хуже». Рихтер недоуменно спросил: «Что ты имеешь в виду?».

— Они невероятные консерваторы, вечно ожидающие какого-то знака сверху… Постоянно медлят и не в ладах ни с чем. Очень тяжело, особенно когда знаешь, что у тебя в руках нечто очень ценное, чем надо как можно скорее поделиться с миром…

— Звучит безрадостно…

— Я разочарован…

В ту пору мне было лет тридцать. Рихтер спросил: «А чем ты хотел бы заниматься в жизни?». Я сбивчиво заговорил: «Я не знаю… Не уверен… Я люблю музыку. Мог бы проводить музыкальный фестиваль…». Тут надо добавить, что как представитель EMI я в течение многих лет посещал музыкальные фестивали в Эдинбурге, Зальцбурге, Люцерне, Вене, Амстердаме, Байройте, и мне казалось, что я знаю «фестивальное дело» изнутри.

— Так почему не организуешь?

— Секундочку, это не так-то просто. Даже на Западе сложно взять и основать музыкальный фестиваль.

Рихтер настаивал:

— Так почему нет?

— Слава, так не бывает!

Его ответ я помню так отчетливо, будто его запечатлела кинопленка.

— Что нужно для того, чтобы основать музыкальный фестиваль? Нужно три вещи: во‑первых, место; во‑вторых, артисты; в‑третьих, деньги. Так?

Я согласился.

— Ты найдешь место, я приеду играть и привезу своих коллег, а потом ты найдешь деньги.

Он был прав.

Так начался наш проект. Первой задачей было выбрать страну для фестиваля. Мы как-то сразу остановились на Франции: для Рихтера она стала доброй «приемной матерью», а для меня была и оставалась родиной. Конечно, уже существовали фестивали на юге Франции (Экс-ан-Прованс, Ментон), поэтому мы стали искать точку поближе к Парижу, куда «фестивальное движение» еще не добралось.

И я вернулся в Париж. Передо мной стояла непростая задача: надо было найти место с залом как минимум на тысячу мест. Залов на 400–500 мест было много, а вот «тысячники», необходимые для фестиваля, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Каждые выходные я методично объезжал возможные фестивальные «точки» — Нормандию, Бретань… Места в нескольких сотнях километров от Парижа, места с хорошей отельной и транспортной инфраструктурой.

В какой-то момент мне посоветовали подумать о долине Луары недалеко от Тура, пара сотен километров от Парижа. Предложили пообщаться с Обществом друзей музыки в Туре. Так я совершил турне по знаменитым замкам долины Луары. В некоторых из них были подходящие помещения, но везде чего-то не хватало: например, не было гостиниц поблизости или, что чрезвычайно затрудняло процесс организации, замок был государственной собственностью.

В конце концов я очутился в Гранж-де-Меле: средневековая ферма с огромным амбаром, причисленная к строениям исторической значимости. Рядом был город Тур со всей необходимой инфраструктурой. Гранж понравился мне, хотя, конечно, я понятия не имел, как обстоят дела с акустикой. В общем, летом 1963 года я сделал в Гранже несколько фотографий и отправился в Зальцбург, где в то время гастролировал Рихтер.

Когда я рассказал ему, что совершил путешествие по замкам долины Луары, он тут же возразил, что это совершенно не то, что он себе представлял. Я вытащил фотографии, сделанные в Гранж-де-Меле, и он воскликнул: «То, что надо!». Я попытался остановить его восторги: «Подожди, ты не был там, не знаешь, какая там акустика». Но он ничего не хотел слушать: «Я уверен, это именно то! Именно так я себе это представлял!». В порыве воодушевления он даже использовал немецкое слово, чтобы объяснить мне, что именно он представлял: ein Pferdestall (конюшня).

Я продолжал настаивать на необходимости его личного приезда в Гранж, Рихтер колебался, в конце концов мне удалось его убедить. Он был абсолютно очарован этим местом, а в ответ на мои опасения по поводу акустических свойств безапелляционно заявил, что рояль будет звучать прекрасно. Конечно, предстояла огромная работа по обустройству «зала» (повсюду был строительный мусор…), но было очевидно, что место будущего фестиваля найдено.

***

Мы приступили к обсуждению следующего шага — следовало составить список исполнителей и программ. Рихтер просто сказал, что он приедет и будет играть. Предложил пригласить Фишера-Дискау, других его друзей и коллег — например, Бенджамина Бриттена. Я предложил Пьера Фурнье, он

согласился. Потом я сказал:

— И, конечно, Давид Ойстрах.

— Обязательно!

— Да… но вы должны играть вместе.

Они никогда не выступали в ансамбле, и Рихтер ответил: «О, нет! Это невозможно!». На вопрос почему он ответил: «Ойстрах… Это слишком великий скрипач, я не могу играть с ним, слишком великий… Кроме того, Ойстрах, вероятно, и не согласится играть со мной». Он резко отверг идею, постоянно качал головой и повторял: «Нет, нет, это не получится».

Через некоторое время я встретился с Ойстрахом и рассказал ему о фестивале и о возможном дуэте с Рихтером.

— Играть с Рихтером? Это невозможно!

— Почему?

— Он слишком великий пианист! Я не могу…

Невероятно, но они испытывали поистине священный трепет друг перед другом! Конечно, они были хорошо знакомы, но опасались за музыкальный результат. Вспоминаю, что подобным же образом Ойстрах волновался перед дебютом с Гербертом фон Караяном в Вене. Я пытался успокоить его, сказал даже, что Караян машет палочкой, как любой другой дирижер…

Ойстраха и Рихтера очень трудно было «собрать» в Москве вместе: оба много гастролировали. Наконец, мне это удалось и, как, собственно, я и ожидал, репетиция прошла замечательно. Сотрудничество оказалось успешным, и в конце концов они впервые выступили вместе 2 июля 1967 года в Гранж-де-Меле.

Определившись с исполнителями, следовало подумать о финансировании. Я предложил привлечь внимание к проекту, организовав концерт Рихтера в Туре. Надо сказать, что в то время советские пианисты никогда не играли во французской провинции, изредка проходили лишь концерты в Париже. Но Рихтера уже начали узнавать и за пределами столицы, и я договорился о вечере в Оперном театре Тура.

В 60-е годы прошлого века во Франции курсировали небольшие скоростные электропоезда, и мы договорились с французской железнодорожной компанией привезти на концерт музыкальных критиков из Парижа и доставить их в тот же день обратно. 17 ноября 1963 в Туре была вся парижская музыкальная пресса. Рихтер играл три последние сонаты Бетховена.

Через несколько дней мне позвонил мэр Тура, чрезвычайно заинтересовавшийся идеей фестиваля, и сообщил, что город готов финансировать весь проект. Я начал лихорадочно работать. Но, к сожалению, все пошло не совсем так, как я себе представлял.

Не ставя меня в известность, мэр создал некий комитет из представителей Общества друзей музыки, каждый из которых имел некий свой интерес, и этот комитет исключил любое мое участие в принятии решений по фестивалю. Сначала я не придал этому большого значения, мне казалось, что мое положение позволяет повлиять на участие или не участие Рихтера в фестивале. Я обрисовал ситуацию Рихтеру (он тогда гастролировал по России), и он подтвердил: «Это сработает!».

Но это не сработало. Комитет в Туре продолжал принимать решения без меня. Я сказал им, что фестиваль был задуман Рихтером и мной, и если я буду отстранен от его проведения, велика вероятность, что Рихтер откажется выступать. Тогда комитет решил пойти другим путем: они обратились в советское посольство. Я рассказал об этом Рихтеру, который все еще был в России, он был спокоен: «Не знаю, что я могу отсюда сделать. Посмотрим».

События развивались: знаменитая Екатерина Фурцева, министр культуры СССР, получила приглашение посетить фестиваль. Она приняла приглашение, и с этого момента стало понятно, что Рихтер не сможет отказаться от участия и уж тем более выдвигать какие-либо требования, ибо ничего хорошего в отношениях с властью это не сулило.

Это был, пожалуй, мой самый болезненный личный опыт, мне трудно найти слова, чтобы описать свои ощущения. Создав с Рихтером фестиваль, сделав всю организационную работу, я оказался просто вышвырнутым на улицу. Рихтер не пытался меня утешить или извиниться, что также стало для меня разочарованием. Я все же приехал на его концерт 23 июня 1964 года. Это было открытие фестиваля, Рихтер играл Прокофьева, Скрябина и Равеля. Успех был огромным.

Фестиваль просуществовал более 20 лет. Все эти годы он был известен как «фестиваль Рихтера», как будто он создал его в одиночку, и до дня написания этих строк моя роль в организации этого проекта никогда не упоминалась… Впрочем, теперь я понимаю, что у этого опыта была и позитивная сторона: если бы я стал менеджером фестиваля, то вряд ли смог принять другие предложения судьбы, в скором времени встретившиеся на моем пути.

ВЫБОР РОЯЛЯ

Я проводил с Рихтером так много времени, что начал выполнять функции менеджера, не осознавая этого и невольно закладывая фундамент будущей карьеры.

Считается, что главная проблема в общении с артистами — их характер, но, работая со Славой, я сталкивался с совершенно иными сложностями: это нехватка помещений для занятий и логистика. Напомню читателю, что в то время не было ни электронной почты, ни факсовых аппаратов, порою не было даже возможности телефонного звонка. Ненадежность коммуникации — вот главная проблема: кто-то что-то обязательно забудет, не досмотрит, не проверит, и — угроза коллапса.

Одной из причин его желания видеть меня своим персональным представителем была его ненависть к телефонному общению. Он часто обсуждал со мной программы. Например, когда он получал телеграммы, часто спрашивал: «Что ты думаешь об этом? Где я должен согласиться играть?». Его другой идиосинкразией была ненависть к авиаперелетам. Когда он гастролировал по России, настаивал исключительно на автомобильных перемещениях. В Турне по Японии он отправился так: машиной до Владивостока, а потом морем…

***

Это довольно странно, но Рихтер был совершенно нетребователен, когда речь заходила о выборе рояля. Он терпеть не мог выбирать, его тяготил этот процесс. Часто, когда на сцене его ждали одновременно Steinway, Boesendorfer и Bechstein, он восклицал: «Нет, я не хочу пробовать!». Часто он предлагал оставить инструмент, на котором играл предыдущий пианист: «Иногда я лучше играю на более слабом инструменте, потому что мне приходится в процессе исполнения компенсировать его недостатки и корректировать их».

В ноябре 1962 года во время итальянского турне был запланирован Klavierabend в Л’Акуиле. Мы попали в пробки и приехали в город лишь за несколько часов до концерта. Тур был организован синьорой Финци, именно она была менеджером последнего турне Рахманинова в Италии. Где-то за час до концерта синьора Финци появилась в отеле, чтобы отвезти нас в зал. Рихтера в номере не оказалось. Мы ждали в холле, но он не показывался. Предположить, что он вышел из отеля, мы не могли, потому что на улице лил дождь. Время шло, синьора Финци нервничала, потом начала плакать: ей говорили, что Рихтер непредсказуем и может исчезнуть накануне выступления. Минут за 40 до концерта в холле появился Рихтер, абсолютно вымокший под дождем. У него было плохое настроение, он решил пойти погулять и, очевидно, забыл о времени.

Когда мы наконец-то прибыли в зал, на сцене стояли три рояля: Bechstein, Boesendorfer и Steinway. Синьора Финци предложила Рихтеру выбрать рояль, что он тут же отказался сделать. Повернулся ко мне и попросил выбрать для него рояль. Я вежливо объяснил, что не мне предстоит давать Klavierabend, поэтому выбор должен сделать он сам. Он поднялся на сцену, нажал по несколько клавиш на каждом инструменте и указал на Steinway. Концерт начался чуть позже, чем было заявлено в афише, но это был незабываемый вечер, настолько великолепен был пианист!

Рихтер всегда обращал особое внимание на ровность линии клавиатуры и не терпел отклонений в ней. Он даже ставил строительный уровень на инструмент, чтобы исключить малейший наклон и удостовериться, что клавиатура параллельна полу. Это не всегда помогало, так как сам пол мог не быть идеально ровным.

В последние годы он всегда путешествовал вместе с роялем Yamaha и несколькими фортепианными мастерами этой фирмы. Они следили за регулировкой и настройкой инструмента. Рихтер до этого часто жаловался на неравномерный вес клавиш некоторых инструментов, и японцы предоставили ему идеальную клавиатуру, при этом определенные жертвы в качестве звука были неизбежны. Но Рихтер был готов приносить эти жертвы, лишь бы не выбирать рояль…

(В главе, повествующей о начале знакомства с Рихтером, Жак Лейзер

вспоминает: «Его британский дебют состоялся 8 июля 1961 в Royal Festival

Hall, где он играл Гайдна и Прокофьева. Несколькими днями раньше в том

же зале состоялся другой дебют. Правда, при весьма небольшом скоплении

слушателей: публика состояла из самого Рихтера, Нины [Дорлиак] и еще

полдюжины людей. Рихтер не знал, какой рояль предпочесть: Bechstein или Steinway. Попробовал каждый из них, но не принял решения. Он уселся в зале и попросил меня поиграть на сцене. Я сыграл фрагмент из «Карнавала» Шумана на обоих инструментах, после чего он выбрал Steinway. Позже мне рассказали, что представители фирмы Bechstein присутствовали в зале и были в негодовании: они утверждали, что на рояле Steinway я сыграл лучше, чем на Bеchstein. Моя пианистическая карьера оказалась необычайно короткой: мое дебютное и прощальное выступления состоялись в один день!»)