Владислав ХАНДОГИЙ: «Если бы я встретил Рахманинова, я бы умер от волнения»

Дата публикации: Февраль 2023
Владислав ХАНДОГИЙ: «Если бы я встретил Рахманинова, я бы умер от волнения»

Процесс становления музыканта — это всегда сложное и завораживающее явление. У каждой из будущих звезд своя дорога, зачастую — не всегда прямая. Герой нашего интервью с раннего детства осознал свою судьбу и нашел свое призвание. Судьба это оценила: пройдя через горнило самых статусных детских и юношеских конкурсов, Владислав Хандогий добрался до одного из самых значимых в мире состязаний — Конкурса имени Вана Клиберна в Техасе — и выступил там более чем достойно. О конкурсах, о судьбе, о музыке и о жизни мы и поговорили с этим молодым, но уже безусловно состоявшимся человеком и музыкантом. Разговор вышел не только интересным, но и приятным.

Владислав, вы для нас — практически terra incognita, не удивляйтесь, что я буду задавать вам вопросы «от и до». Начнем с последних событий. Как к вам пришло решение участвовать в Конкурсе пианистов имени Вана Клиберна?

Мне кажется, участие в Конкурсе Клиберна — это мечта любого пианиста. Когда я смотрел прошлый конкурс, а это было в 2017 году, думал, что, может быть, когда-нибудь я буду в нем участвовать. Вот так и случилось, что я захотел подать заявку. Спросил у своего шефа…

— Шеф, простите, это кто?

Наталия Владимировна Трулль. Я спросил у нее, она дала добро, и после этого я подался на конкурс. После многих этапов отбора в итоге оказался в Техасе.

— Расскажите о предварительном этапе отбора — насколько заранее вам надо было подготовить материалы для участия?

Презентационное видео мы отправили где-­то в октябре 2021 года. По видео-­презентациям жюри отбирает 78 участников, которые должны приехать в Техас в марте, чтобы исполнить 25-минутную программу. Представляете, проделать весь этот путь, чтобы играть всего 25 минут? А ведь еще и визу, и прививку от Covid‑19 надо было сделать. У меня так сложилось, что каким-то образом я все успел, поехал, сыграл, причем мне самому казалось, что я выступил ужасно… По нашему времени я играл в пять часов утра (в Техасе было девять вечера), ничего удивительного, что я плохо соображал. Это было очень сложно. После этого предварительного тура выбирали уже 30 человек, которые должны были приехать на основной конкурс и играть четыре тура.

— Как вы составляли программу, кто вам помогал ее выучить?

Естественно, мой шеф прежде всего. Что-то я ей играл давно, приблизительно год назад, например, Первый концерт Шопена или Шестую сонату Прокофьева. А некоторые вещи выучил за три месяца до конкурса. По-­разному было. Но я старался подобрать программу из тех произведений, в которых был уверен. Играть на таком конкурсе сочинения, в которых не очень комфортно себя чувствуешь или недавно выучил, очень рискованно.

— Что вы почувствовали, когда узнали, что вошли в число участников?

Было очень смешно, потому что в тот момент, когда мне звонил президент конкурса с этой новостью, я был в кафе и очень удивился незнакомому номеру из Америки. Настолько, что даже не стал отвечать. Потом меня заело любопытство, я все-таки проверил номер в WhatsApp и решил узнать, кто этот человек и зачем он мне звонил. Оказалось, мне звонили, чтобы сообщить, что я прошел в число участников, но просили никому не говорить об этом до официального объявления результатов отбора 30 марта. Вот так я об этом и узнал (улыбается). Было очень круто.

— Как вас разместили, какой была атмосфера на конкурсе?

На Конкурсе Клиберна с самого начала живет традиция, что участников размещают по семьям, и это прекрасно. Мне, например, было намного лучше в семье, куда я попал, чем в отеле. Мои хозяева оказались молодой парой, мы легко находили общий язык, как будто были на одной волне. Они везде меня возили, помогали и поддерживали в любой ситуации. У них даже был собственный концертный рояль Steinway, хотя организаторы, конечно, предоставляли рояли для участников. Я мог заниматься в любое время, хоть ночью, и, конечно, был счастлив, что попал в такую семью. Вообще, все жители этого города показались мне очень музыкальными. Можно сказать, что Форт-Уорт — музыкальный город. А еще в этом году конкурс начал сотрудничать с компанией Justin Boots, и всем 30 участникам подарили настоящие ковбойские сапоги.

— Конкурс Клиберна — напряженный марафон, который длился со 2 по 18 июня. Вам пришлось выступить шесть раз, три раза с сольной программой и три раза с оркестром. Как вы это выдержали и с какими сложностями столкнулись?

На первом туре было очень сложно. Я тогда еще не отошел от джет-лага и в первые дни выходил играть уже уставшим. К тому же неожиданно появилась проблема: я очень сильно потел, хотя там и не было жарко, но впервые в жизни я не знал, как с этим справляться. Когда я играл «Симфонические этюды» Шумана, в конце одного этюда капля пота попала мне в глаз, и я не мог его открыть, то есть играл фактически вслепую. Закончил этюд, чуть-­чуть протер глаз, начал играть следующий, и мне попало в другой.

— А платок-то был?

Нет, в том-то и дело, что я всегда играю без платка. Вот это было тяжело. Потом стало полегче, видимо, организм привык ко времени, адаптировался.

— В финале вы играли Первый концерт Шопена и Второй концерт Рахманинова. Вы выбрали именно их, потому что — любимые? Или так совпало, что как раз к конкурсу хорошо выучили?

Второй концерт Рахманинова — пожалуй, единственное произведение, которое я играю очень давно, наверно, лет с 13. Это был первый концерт Рахманинова, который я выучил, играл его с тех пор много раз и очень люблю. Мне кажется, если меня разбудить во сне, я его сыграю. Первый Шопена я тоже очень люблю, не так давно играл и выбрал его по условиям конкурса. Мне кажется, это моя музыка, поэтому я поставил его в программу.

— О чем для вас Первый концерт Шопена? Что вы представляете, когда играете Шопена?

На самом деле я не очень понимаю, когда спрашивают: «А что вы представляете, когда что­то играете?». Когда я играю, я ничего не представляю. В эмоциональном плане, может быть, ощущаю романтические посылы, скорее, что-то ближе к любви. Не обязательно к девушке, может быть, к природе, к чему-то еще. Какое-то волнение.

— Кто-то из критиков заметил, что ваш Шопен звучал «слишком чувственно». А разве Шопен может быть не чувственным?

Мне говорили, что и Второй концерт Рахманинова я играл слишком «преувеличенно», что ли. Не знаю. Опять же, у всех вкусы разные. На пресс­конференции перед финалом, после того, как я сыграл Второй концерт Рахманинова, меня спросили: «А вы специально такой медленный темп выбрали?».

— Кстати, сам Рахманинов довольно быстро его играл.

У него-то были лимиты по времени. Для меня, например, эталоном записи Второго концерта является запись самого Клиберна. Или Алексея Султанова.

— Волновались перед выступлениями?

У меня в последнее время перестало возникать очень сильное волнение, я стал более спокойным, уравновешенным. Разве что перед полуфиналом волновался, когда должен был играть сольную программу. Она получилась у меня достаточно сложной, а хотелось сыграть именно так, как задумал, показать все, на что способен. На конкурсе это не всегда удается, особенно с первого раза.

— Не только на конкурсе. Каждый раз, когда пианист выходит играть перед публикой, надо это показывать. Разве нет?

Конечно, но на конкурсе у меня возникают совершенно другие ощущения. Непроизвольно в голове бьется мысль: помимо того, что я играю музыку и должен выложиться для публики, это все-таки конкурс. Меня судят и сразу с кем-то сравнивают, то есть мне надо кого­то «выбить». В этом присутствует элемент спорта. На концерте, мне кажется, можно смазать несколько нот и сильно не расстраиваться из-за этого, ведь главное — это передать замысел композитора. Хотя, безусловно, мы должны играть чисто (улыбается). А на конкурсе чуть-чуть по-другому.

— Что вам было легче играть — сольный или концерт с оркестром?

Теперь разницы нет. Раньше мне было удобнее играть с оркестром. Я более комфортно ощущал себя рядом с дирижером и оркестрантами, которые, я это чувствовал, волновались так же, как и я. Одному мне всегда было страшно выходить на большую сцену. Ты выходишь, а перед тобой — огромный зал в три тысячи человек…

— На конкурсе мне показалось, что публика была очень благодарной и доброжелательной. Она воспринимала вас с восторгом, да и вообще, каждого конкурсанта встречали очень тепло.

Там была очень лояльная публика. Такого я нигде больше не встречал, чтобы после отборочного или первого тура все кричали «Браво!» и устраивали стоячие овации. Мне кажется, если в Москве я выйду играть на конкурсе, чуть­чуть похлопают, и все. А там другой менталитет, люди более открытые или, скорее, более открыто выражают эмоции. Более свободны в этом плане даже в повседневном общении.

— Любой конкурс, кроме наград, приносит опыт и впечатления. Что лично вам дал Конкурс Клиберна?

Уверенность в себе. Когда я прошел в финал, понял, что я не зря трачу время, силы, занимаюсь целыми днями. Мне кажется, после этого конкурса мне уже ничто не страшно.

— А контракты, выступления?

На этом конкурсе в финал проходит шесть человек, из которых потом выбирают трех лауреатов. Для них и все привилегии. На самом деле этот конкурс самую большую раскрутку дает только тому, кто занял первое место, хотя потом организаторы обычно приглашают выступать и остальных. Надеюсь, в декабре я буду опять играть в Форт-Уорте.

— С юного возраста вы принимаете активное участие в различных конкурсах. Первая победа была на II Международном конкурсе юных пианистов в Астане в 2014 году, затем — два конкурса Grand Piano Competion, «Щелкунчик» и так далее. Можно сказать, вы — закаленный конкурсант. Собираетесь и дальше участвовать в международных состязаниях? Да и XVII Конкурс Чайковского не за горами…

Если он точно будет в 2023 году, я попробую туда податься. Настолько заранее не могу ничего говорить, хотя желание и силы пока еще есть. Меня уже спрашивают, поеду ли я на следующий Конкурс Клиберна, который будет в 2025 году. Опять же, я не знаю, как буду себя чувствовать, когда мне исполнится 23 года, может, я уже устану… Готовить такую огромную программу — это очень большие нервы и много усилий.

— Давайте теперь вернемся к истокам. Как получилось, что фортепиано стало вашим инструментом?

Благодаря родителям и брату. Брат старше меня на 10 лет, и, когда он учился в музыкальной школе, я с удовольствием слушал, как он занимается дома. Родители это заметили и отвели меня в музыкальную школу.

— Сначала — музыкальная школа. Дальше что?

Одновременно я учился в обычной гимназии, потом поступил в республиканский музыкальный колледж в Минске, что-то типа московской ЦМШ.

— Кто был вашим первым преподавателем, поставил вам руки, дал основы всего?

Мой первый преподаватель в музыкальной школе — Елена Самоховец, после этого я перешел к Ирине Юрьевне Семеняко. У нее я проучился до первого курса, а потом уже перешел в 10 класс Центральной музыкальной школы при Московской консерватории. Это случилось сразу после Второго конкурса Grand Piano Competition, мне было тогда 16 лет.

— Как вы занимались, с удовольствием или из-под палки? Не отбили у вас охоту к музыке?

Когда я учился в музыкальной школе, то есть мне было лет 7 или 8, конечно, я не хотел заниматься на пианино, рвался играть в футбол, мне хотелось побегать с друзьями, но родители постоянно заставляли и говорили: «Сиди, занимайся».

— Ваши родители — профессиональные музыканты?

Да. Но осознание, что я останусь в музыке, что это моя основная профессия, пришло, когда я поехал в Астану на мой первый серьезный конкурс. Я его выиграл и именно тогда понял, что буду музыкантом. Через полгода после Астаны я поехал в Москву на телевизионный конкурс «Щелкунчик», тоже выиграл его, и после этого Денис Мацуев стал приглашать меня в свои проекты. Дружной командой вместе с Сашей Малофеевым и Ваней Бессоновым мы часто ездили выступать как участники Фонда «Новые имена». Потом был Первый Grand Piano Competition, еще много конкурсов и снова Grand Piano Competition, а уже после него я поступил в ЦМШ.

— Почему решили поступать именно в ЦМШ? Вам кто-то посоветовал или родители направили?

Если честно, мне просто очень надоело быть в Минске, я почувствовал, что тот этап уже закончен, нужна смена обстановки. А Наталию Владимировну мне посоветовал Денис Мацуев. Я уже думал пойти в ЦМШ, но не знал, к кому. Позвонили Денису, и он посоветовал обратиться к Наталии Владимировне Трулль. Оказалось, она помнила меня еще с Grand Piano и сразу пригласила на консультацию. Я приехал, все прошло нормально, и я поступил.

— Таким образом вы оказались у Натальи Владимировны и проучились у нее два года?

Да. И в консерваторию шел тоже к ней.

— Вы легко туда поступили, без проблем?

Признаюсь, я почти не готовился, хотя, естественно, на рояле занимался. Где-то недели за три до вступительных экзаменов я понял, что надо готовиться также по литературе: слышал, что экзамен там очень серьезный. Мне повезло, что почти все, что я должен был подготовить, до этого я читал и знал, оставалось только освежить в памяти. Забавно, что по специальности я получил самый низкий балл из всех, кажется, 93,5. Это было очень странно… По всем остальным предметам — гармонии, сольфеджио — я получил 95 баллов, по коллоквиуму — 100, по русскому — 96, по литературе — тоже 95. Так что я прекрасно поступил и даже не сильно напрягался.

— В этом-то и опасность: когда молодые артисты постоянно выступают на сценах и живут в насыщенном концертном графике, им не до учебы.

Согласен. Но мне повезло — обучение в гимназии дало серьезную базу знаний и научило дисциплине, которая потом очень пригодилась.

— К Наталье Владимировне вы пришли хорошо оснащенным с технической точки зрения пианистом, но, безусловно, она сыграла (и продолжает играть) в вашей жизни огромную роль. Чему ей было важно вас научить?

Очень сложный вопрос. Мне кажется, она нашла во мне какую­то индивидуальность, музыкальность. Скорее, она привела меня к мысли, что музыка — это не просто перебирание клавиш и постоянные занятия по 10 часов в день за деревянным ящиком с целью сыграть все ноты идеально чисто, ритмично и так далее. Она привела меня к тому, что музыка — это краски, это передача эмоций, и это все надо черпать из литературы, живописи … Это самое главное, что она открыла во мне.

— Сказывается ли ее влияние на вашей игре, ощущаете ли вы в себе развитие с тех пор, как стали с ней заниматься?

Естественно, сказывается. Она, как бы это сказать, не противится моей индивидуальности, а старается ее развить и помочь мне в этом. Она против всяких глупостей в эмоциональном плане. Она помогает направить в правильную сторону тебя самого, твою технику.

— Программа Конкурса Клиберна охватывала абсолютно разные стили, и я обратила внимание, что любое произведение в ваших руках звучало в жанровом соответствии. Возникало ощущение, что вам близка любая эпоха, будь то Бах, Шопен или Рахманинов. Чья стихия вам самому роднее? Где вы чувствуете себя увереннее?

Не могу сказать, где я чувствую себя увереннее, но в эмоциональном плане мне ближе всего Прокофьев, Рахманинов и Шопен. Я испытываю к ним огромное уважение. Они все это создали, а мы имеем счастье играть их произведения. Мне кажется, если бы я встретил Рахманинова, я бы, наверное, умер от волнения.

— Когда вы берете в руки ноты и начинаете учить текст, чувствуете силу их личности? Держите дистанцию или позволяете себе вольную интерпретацию?

Стараюсь соблюдать авторский текст, все ремарки. Я же учусь в консерватории, и мне нельзя играть отсебятину — это не везде приветствуется, мягко говоря. Я не могу играть, как Плетнев, придумывать свои темпы, экспериментировать на каждом концерте и так далее.

— У Михаила Васильевича не только с темпами личное обращение. Он вообще стирает все знаки препинания в тексте и расставляет их по-­своему. Свой­ство гения, что тут скажешь.

Он — в числе пианистов, которым позволено делать все. Типа Горовица. Они — личности. А мне 20 лет, если я начну что-то похожее делать, непременно скажут: «Что-­то он о себе возомнил слишком много, молодой еще, ерундой занимается». Да, я делаю все, что отмечено в нотах, но иногда в каких-то местах, где я чувствую свое и понимаю, что это — убедительно, стараюсь это показать. Мне кажется, для этого и существует также педагог. Вот я нашел что-то свое, показал, а шеф должна сказать, хорошо это или плохо, могу ли я это играть именно так или что-то надо исправить.

— Я все время забываю, что вы еще студент, ведь в вашем возрасте вы достигли высокого уровня, а ваша игра — глубоко индивидуальна. Простите за банальный вопрос, сколько часов в день вы занимаетесь?

Тут скорее дело не в занятиях на инструменте как таковом. На рояле я занимаюсь не очень много — есть люди, которые занимаются намного больше. Хотя, конечно, если я готовлюсь к конкурсу, занимаюсь пять-шесть часов в день, ну максимум семь. Или восемь. Скорее, я больше осмысливаю текст внутри себя. Продумываю, слушаю в голове какие-то вещи, потом пытаюсь повторить это на рояле. Если не получается, значит, надо позаниматься, а если получается, не вижу смысла сидеть за инструментом. Зачем учить второй, третий день и постоянно повторять одно и то же место? Лучше я пойду пройдусь, подумаю, как хочу это сыграть, как я это слышу и так далее. Мне кажется, лучше даже пойти в футбол поиграть, или книгу почитать, или в галерею сходить. Это скорее добавит эмоций, больше даст, чем многочасовые занятия за роялем.

— Как вы наращиваете репертуар, по какому­то плану или интуитивно, что нравится? Вот, например, хочется выучить «Крейслериану» Шумана? Или вместе с педагогом решаете?

Если я захочу выучить «Крейслериану», в первую очередь скажу об этом шефу. Если Наталия Владимировна скажет — давай, учи, буду учить. Иногда бывает, что шеф скажет: «Это не твоя музыка, учи что-нибудь другое». Или сама предлагает то, что, по ее мнению, мне подходит, полезно для моего творческого развития. Но это всегда по-разному, нет определенного плана. Вот сейчас после конкурса мне вдруг захотелось выучить Восьмую сонату Прокофьева.

— Ее там играли, вот, наверное, и захотелось.

Да, играли часто, и я решил послушать ее основательно. Конечно, до этого я слышал ее много раз, но в этот раз нашел в исполнении Гилельса. Мне так понравилось, что я решил ее выучить и сыграть. До этого я играл Шестую и Седьмую сонаты, теперь к ним добавлю Восьмую и буду играть всю военную триаду. Вообще, я постоянно учу что­то новое. Как раз сейчас, кроме Восьмой сонаты Прокофьева, учу еще Второй концерт Чайковского.

— Когда ученик спрашивал Нейгауза, что поиграть, тот очень сердился и говорил: «Это мне напоминает человека, который стоит на берегу океана и спрашивает, где бы тут выкупаться». Океан возможностей… А у вас есть такая вещь, которую хочется взять и выучить?

Я бы, наверно, выучил Второй концерт Брамса. Еще хотел бы выучить все концерты Бетховена, я их тоже не играл еще. Но особенно Третий или Пятый.

— Как у вас происходит процесс освоения нового материала? Нотный текст быстро запоминаете?

Быстро. Наверное, это связано с мышечной памятью, потому что я очень много занимался раньше. Оно само запоминается. Хотя где-то приходится подумать. В Бахе приходится голоса смотреть, штудировать, учить специально. Я не могу так — взять и сразу сыграть наизусть Баха.

— Даже Игумнов признавался, что ему страшно играть Баха: «просто каждую минуту боюсь забыть». Бах вообще трудно запоминается, есть такое свойство.

Его и на сцене в этом плане сложнее играть. Мне тоже иногда кажется, что сейчас забуду текст, а если в Бахе забудешь текст, выкрутиться достаточно сложно. Там же многоголосная фактура, полифония, один голос идет, за ним второй, третий, и за всеми надо уследить. Если чт-­то забудешь, сразу потеряешь связь.

— У вас возникают эмоциональные ассоциативные связи, визуальные образы, когда вы учите новое? Помогает это или наоборот, отвлекает?

Конечно, помогает. Когда я Восьмую сонату играю, мне сразу приходят в голову стихи про войну, или вспоминаю «Войну и мир» Толстого, сцены той эпохи.

— Что для вас — выступление, выход на сцену: финал тщательной подготовки, место самореализации или выплеск желанной возможности играть?

Для меня выступление на сцене — это, скорее, желание показать публике произведение и эмоции, которые в нем скрыты. Познакомить с музыкой, которую я играю. Например, в зале могут сидеть люди, которые не знают этого сочинения Шопена. Я хочу, чтобы они услышали этот стиль, эту эпоху, эмоции Шопена, его переживания.

— Чувствуете ли вы время, когда играете программу?

Иногда — нет. Когда на Конкурсе Клиберна я играл полуфинал (а он длился час), в какой-­то момент у меня возникло ощущение, что все очень быстро прошло. Я помню, что уже сыграл Равеля, этюды Рахманинова, играю Вариации на тему Корелли, и вдруг пронзает мысль: «Я уже Вариации играю?! Как­то все очень быстро. Я что, быстро играю? Почему так быстро?».

— А паузы чувствуете? Это же мощный инструмент для владения вниманием зрителей.

Конечно, чувствую. Музыка на самом деле и заключается в паузах. Без пауз и остановок музыкальной речи не будет, ведь это то же самое, что говорить без умолку. Надо и дыхание перевести, а где-то сделать многозначительную паузу. Так же и в музыке: исполнение — это своего рода разговор, только на другом языке.

— На публику обращаете внимание, когда играете?

Вообще не замечаю. Иногда, если вдруг телефон зазвонит, замечаю, что откуда-то появляются другие звуки. Потом мне приходится специально себя контролировать и настраивать, чтобы я не думал об этом. На самом деле это, конечно, отвлекает.

— Вам легче играть, если в зале молодая аудитория, ваши ровесники?

На самом деле классно, когда молодежь приходит на концерты, когда они подходят к тебе потом, интересуются программой, задают вопросы. Спрашивают: «А сколько ты занимаешься?», «А как ты вот это сыграл, а как ты это сделал?». Но, честно говоря, большой разницы я не замечаю — кто сидит в зале. Это заметно только, когда к тебе подходят после концерта. Очень приятно, когда в Америке люди приходили на концерт, причем немолодые, и говорили, что впервые пришли на классическую музыку, впервые послушали меня, и им так понравилось, что после этого они увлеклись классикой и стали моими фанатами. Я считаю, в этом и заключается главная цель искусства — приобщать людей к миру прекрасного.

— Если постараться выразить одним словом, что для вас — музыка?

Мне почему-то приходит на ум слово «жизнь». Да, наверное, это моя жизнь.

— Музыка звучит у вас в голове?

Честно говоря, я все время думаю про музыку. В любом состоянии, чем бы ни занимался. Иногда, конечно, когда гуляю с друзьями или в футбол играю, немного отвлекаюсь, но, когда я один, в голове все время прокручиваю какие-­то моменты, то, что у меня не получается. Даже сейчас, пока с вами разговариваю, думаю, а как я завтра сыграю Этюды Прокофьева. Мне кажется, что-то я там не доучил…Надо сейчас пойти позаниматься (улыбается).

— А где вы, кстати, занимаетесь?

Я живу в новом консерваторском общежитии, и в комнате у меня стоит пианино. Оно очень неплохое, так что обычно я там и занимаюсь. Сосед у меня один, виолончелист, он сам ходит заниматься в репетиторий, а я остаюсь в комнате. Мой сосед совсем не против моих занятий (мне очень повезло в этом плане), говорит, что я ему не мешаю, даже наоборот, ему очень приятно слушать, как я занимаюсь.

— Как выглядит обычный день Владислава Хандогого?

Просыпаюсь, не завтракаю (я не люблю завтракать) и сразу к инструменту. Иногда бывает, что даже не умываюсь, мне сразу хочется сесть за рояль, что-то выучить. Так проходит целый день, я занимаюсь, не замечая времени. Иногда даже не обедаю, только когда сильно хочется есть, понимаю, что надо бы куда­то сходить. Поем, иду обратно заниматься. Если нужно что-то сделать по предметам, стараюсь это сделать как можно быстрее, в перерыве между занятиями.

— Какие качества вы цените в людях больше всего?

Доброту и честность. Скорее — доброту. Мне очень приятно, когда человек искренне улыбается. Американцы в этом плане — другие: даже когда у них все идет не очень хорошо, они стараются улыбаться и меня научили. Хозяева, у которых я жил, как раз меня и научили улыбаться, потому что я всегда выходил на сцену с очень серьезным лицом. Они мне про это пятьсот раз сказали и добились своего (улыбается).

— Когда вы приехали в Москву, что для себя открыли в этом городе? Появились любимые места?

Когда я начинал жить в Москве, чувствовал себя не очень хорошо. Я тогда был в депрессивном состоянии, мне казалось, что ничего не получается, на рояле я играть не умею, «зачем я сюда приехал» и так далее. Но постепенно я с этим справился, и сейчас мне нравится здесь находиться. У меня много друзей (хотя гулять особо не получается, увы). Но в последнее время много катаюсь на самокатах, особенно когда жарко — это очень классно. Опять же, мое состояние зависит от времени года: зимой я не люблю Москву, летом — люблю. То же самое у меня происходит и с Петербургом. Мне казалось, что я ненавижу Питер: я туда всегда приезжал в январе, была слякоть, я ходил вечно по колено в воде и попадал в такие места, что мне становилось депрессивно и очень грустно. А сейчас я попал в Питер летом, и мне там все очень понравилось!

— Вы открывали первый в Москве фестиваль Pianissimo в «ГЭС2», играли в удивительно красивом зале­трансформере, который создал знаменитый Ренцо Пьяно. Каковы ваши ощущения от этого пространства? От акустики?

В фестивале Pianissimo я выступал уже во второй раз (первый раз в июне в Эрмитаже). Мне вообще очень нравится идея Алексея Городнева: концерты в необычных для слушателей классической музыки местах. Великолепная организация всего, все продумано до мелочей и очень стильно, а главное, комфортно для нас, исполнителей. В зале-трансформере в «ГЭС‑2» мне очень понравилось выступать! Интересное место, прекрасная акустика, изумительный рояль. И чуткие, отзывчивые слушатели. А для пианиста больше ничего и не нужно!

Беседовала Ирина ШЫМЧАК