Николай Петров: «Главное — быть честным по отношению к самому себе»

Эта встреча и диалог с Николаем Арнольдовичем Петровым произошли 7 мая 2011 года в его доме на Николиной Горе, что под Москвой. Маэстро был полон сил и с увлечением рассказывал о своих начинаниях и планах на ближайшее время и более долгосрочных. Созидающая воля этого замечательного артиста и общественного деятеля всегда приводила к воплощению интереснейших замыслов. Трудно выразить словом чувство сожаления по поводу тяжелой болезни, настигшей Николая Арнольдовича через несколько дней после нашей встречи с ним. Стала очевидной невозможность реализации в объявленные сроки целого ряда идей, обозначенных Петровым. Однако мы решили сохранить весь объем текста беседы и всю информацию о творческих планах артиста, чтобы представить образ этой выдающейся творческой личности, образ энергии артистической деятельности, естественно присущей Николаю Петрову. Он ушел от нас 11 августа 2011.

— Николай Арнольдович, в нынешнем году Вашему дуэту с Александром Гиндиным исполняется 10 лет. Как сложилось Ваше творческое содружество: случайно или Вы целенаправленно искали партнера для музицирования?

— Я безумно счастлив, что, находясь далеко за серединой своего творчества, нашел новую отдушину, настоящий глоток свежего воздуха.

Да, я искал. Играл со многими пианистами. Началось с того, что покойный Яков Израилевич Зак связал меня с Алексеем Черкасовым (тоже, увы, покойным). Мы с ним записали две сюиты Рахманинова и 50 русских народных песен Чайковского. Потом мы сделали очень интересную программу с Аллой Постниковой, с которой вместе учились и дружим. Я много играл в дуэте с Анатолием Катцем из Саратова — это мой близкий друг; с Тиграном Алихановым, моим ближайшим другом. Упаси Боже — никому никаких упреков, но в Саше я нашел… Знаете, получилась полная совместимость. Я у Саши увидел и услышал свою фразировку, свое прикосновение, свои туше, звук — забытые вещи… Практически никто ведь не занимается сегодня звуком, педалью. То, на что не жалели времени Яков Израилевич и его славные соратники. Сейчас учат играть на рояле, а нас учили музыке… Но это уже «экскурс в сторону». Так вот, я предложил Саше попробовать сыграть вместе, это был As-dur’ный концерт Мендельсона.  А дальше «пошло-поехало». Мы сделали 10 программ. Вот в январе мы сыграли в Москве чудесную программу — концерты для двух фортепиано с оркестром Баха и его сыновей. И «ответственный» за нее — целиком и полностью Саша. Он обладает потрясающим умением, как мы говорим иногда, «нарыть» интересные вещи. Умудряется попадать в какие-то музеи, библиотеки за границей… Однажды он полез в Интернет, набрал в строке поиска «концерт для двух фортепиано», и выяснилось, что этих концертов — огромное количество. Конечно, больше половины — это «мусор». Но так нашлись концерты детей Баха, которые мы и сыграли в последней программе. Ноты, кстати, пришлось очень долго искать.

— Как строится Ваша совместная работа, репетиционный процесс?

— В последнее время у Саши очень много концертов. И нам приходится «выискивать» моменты для репетиций. В принципе, дуэт хорош только тогда, когда идет плановая, стабильная, тщательная совместная работа. А не когда два гениальных исполнителя, предположим, Мюррей Перайя и Марта Аргерих, встречаются и говорят: «Слушай, у тебя что? Несколько свободных дней? Давай отлабаем!». И играют, даже «с листа». Я знаю многих замечательных пианистов, которым вообще не надо заниматься. Вот Боря Березовский, например: ставит ноты и играет, и все у него получается…

А мы с Сашей репетируем въедливо, настырно, «не слезая» друг с друга. Мезальянс ведь чудовищный, правда? 35 лет разницы, целая жизнь! Мне сейчас 68, ему 32. Но когда мы только начали, я сразу сказал: «Значит, так: все наши регалии мы оставляем в «предбаннике». Все эти премии, лауреатства, звания и так далее. Чтоб не стеснялся, а говорил все то, что считаешь нужным. Взаимная работа, так сказать, о двух концах, а не об одном конце». И он, кстати, этим пользуется, он вообще меня «достает», иногда я просто готов взвыть. В какой-то мере мы сейчас являемся учениками друг друга. Знаете, с того момента, как умерли наши великие педагоги, я думаю, не одному мне не хватает объективного дружеского уха.

— Кто, кроме Александра Гиндина, является для Вас таким «ухом», есть ли те, кому Вы доверяете?

— Конечно, есть. Их немного, но есть. Я очень доверяю Манаширу Якубову. Тиграну Алиханову, Анатолию Катцу.

— Профессиональное доверие, некая корпоративная среда, которая иногда не позволяет людям делать вещи, которые выходят за рамки профессии, — это до сих пор существует у врачей. Если врач плохой, то другие врачи об этом знают. Кажется, у музыкантов это во многом, утеряно. Когда были живы великие — к примеру, Гилельс, Рихтер, — это было. Почему сейчас мнение уважаемых музыкантов не является ориентиром, знаком качества для сообщества?

— Потому что мы — «балалаечники», вот вам и ответ. Так нас один господин назвал. Вот ярлык и приклеился. Дело в том, что издавна место музыканта — в буфете или на кухне, что в какой-то мере справедливо. Музыкантов не считали за серьезных людей. У меня вообще своя теория, почему палач и убийца Иосиф Виссарионович — он же Коба, он же Сосо, — почему он музыкантов почти не трогал? Уничтожил театр, армию, режиссуру, врачей, да Боже, — всех, кого только можно, — а музыкантов за музыку не сажал. Потому что музыка, как мне кажется, — наиболее субъективная ветвь нашей культуры. От нее ничего не остается, не так ли? От любого вида культуры остаются следы, которые ведут в ГПУ (как в басне Николая Эрдмана: «Раз ГПУ, придя к Эзопу…»). Кинематографиста можно схватить за кинопленку, писателя — за бумагу, не так ли? А музыкант… вот он сыграл сонату Бетховена — ну и что? И только сейчас, после книги Соломона Волкова, мы выяснили, что, оказывается, Седьмая симфония Шостаковича — обличение не фашизма, а тоталитаризма. Думаю, в этом-то все и дело…

А критерии оценки часто, увы, очень субъективны. Именно поэтому и происходит уголовщина на большинстве творческих соревнований: один человек говорит, что «Аппассионата» сыграна гениально, а другой — что она сыграна паскудно. И никто не может доказать, вымерить. Вот я сделал вилку и говорю: «Это вилка». А вы говорите: «Нет, это не вилка». (Как у Хармса, помните? — «Ты писатель? Нет, ты г..но»!). А я говорю: «Нет, вилка! Сколько должно быть сантиметров? 17? Смотрите, 17, правильно? Какой вес? 8 (к примеру) граммов? Вот, пожалуйста, 8 граммов. Значит, это вилка, я вам доказал».

У каждого художника свой взгляд. Давайте сравним Вторую сонату Шумана, предположим, у Марты Аргерих и у любого другого пианиста: разные темпы, фразировка, акцентировка. А в то же время, может быть, и то, и другое имеет право на существование.

«Зачем возвращаться к игранному-переигранному? У нас, пианистов, вокруг непаханая целина…»

Конечно, есть эталонные вещи, вроде знаменитой записи Гленном Гульдом Гольдберг-вариаций Баха. Кстати, я считаю, что сейчас вышла феноменальная запись всех концертов Прокофьева. Это Саша Гаврилюк и Володя Ашкенази [А. Гаврилюк, Сиднейский симфонический оркестр, дирижер В. Ашкенази; запись с Фестиваля музыки Прокофьева, 2009; издано фирмой «Тритон», 2010 ]. Я считаю эту запись лучшей из когда-либо сделанных. Естественно, включая и мою (правда, ей больше 40 лет). Феноменально! Слушаешь — и не веришь своим ушам.

— Николай Арнольдович, многие люди вообще и, в частности, артисты невероятно меняются со временем. Как Вы сейчас смотрите на Николая Петрова, к примеру, 1963 года, который «только что» победил на Первом Международном конкурсе Вэна Клайберна (1962) и записал на «Мелодии» сонаты Скарлатти [MEL CD 10 00 964]?

— Когда эти записи выходят заново, — конечно, слушаю, как там и что… За некоторые мне не стыдно; некоторыми, извините, я даже немножко горжусь. Есть и то, что сейчас бы сыграл совершенно по-другому. Например, сонату Шуберта си-бемоль мажор (D 960).

Это вообще интересный вопрос — зачем возвращаться к игранному-переигранному, когда у нас, пианистов, вокруг непаханая целина. Похоже на лес: вот у нас Бетховен, вот Брамс, а вот Шуберт, — и все на пятачке. Отойди на два шага в сторону — сколько «белых грибов»!.. И Гуммель, и Мошковский, и Гайдн. А Куперен, а Скарлатти? Ведь из 555 его сонат играются, в лучшем случае, три десятка. Солер, Рамо, Дакен — Боже мой, какие французы!

— Или Форе, который буквально на наших глазах осознан крупнейшим композитором, а еще не так давно считался второстепенным…

— Ну конечно, Форе! А я вот никак не доберусь (но уже знаю, где ноты достать) до Габриэля Пьерне [1863–1937]. У него есть потрясающий Фортепианный квинтет, конечно, не без влияния Равеля.

Вот вам пример Микеланджели, гения, обладавшего не таким уж большим репертуаром. Он возвращался к игранному и находил совершенно новые ракурсы — как будто рассматривал драгоценную вазу то так, то эдак.

Когда я был моложе, то с удовольствием занимался «раскопками». В моем арсенале есть первые исполнения Баха, Дебюсси, Равеля, первые исполнения в Москве Мендельсона. Или первое исполнение «Этюдов в форме вариаций на тему Бетховена» Роберта Шумана [WoO.31]; сейчас, с моей подачи, их играет Саша Гиндин. Во многом меня к этому сподвиг Геннадий Николаевич Рождественский. Так, например, много лет назад родилась программа «Французская музыка XVIII–XX веков». Там получалось так, что каждое следующее сочинение как бы логически вытекало из предыдущего. Вот так я играл в изыски. А теперь мы с Сашей этим занимаемся.

— Одна из проблем XXI века — невозможность тратить время на подобные изыски. Пианист или «прокатывает» стандартную программу от конкурса к конкурсу, или — находясь «на крючке» у звукозаписывающей фирмы или импреcарского агентства — вынужден в течение сезона отрабатывать ангажементы с одними и теми же сочинениями.

— Да, это, к сожалению, беда. И человек плачет, говорит: «Дайте сыграть что-нибудь другое». Но… Тот, кто хочет, как известно, найдет способ, а кто не хочет — причину. Кто хочет, я думаю, сможет сделать карьеру, не участвуя с «Муркой» в корпоративном концерте. Наверное, должны быть моральные сдерживающие центры.

— Вы часто играете в российской провинции, в небольших городах. Каков их культурный профиль, хотят ли там слушать пианистов?

— Нечасто. Я езжу по России в полном соответствии с тем, сколь я нужен. Вы знаете, я с большой любовью отношусь к людям, которым в этой хамской, гнусной жизни, которой мы сейчас живем, удалось сохранить тягу к хорошему, чистому, естественному. Если бы я жил в таких условиях, как они, я, наверное, вообще бы никуда не ходил. Повесился бы или закрыл дверь навсегда. Потому что беспросветно все. Смотрите: город просит, чтобы концерт начинали пораньше, потому что автобусы вечером могут не ходить, фонари на улицах не горят, вода не течет, электричество с перебоями, на улицах хулиганы. Грязь, слякоть. А они все равно в зале. Их много, полный зал: 500, 700 человек. Во всем мире на концерты ходят благодаря чему-то, у нас — вопреки всему. Казалось бы, никаких нет стимулов для того, чтобы пойти на концерт или выставку. Да пропади оно пропадом, купи бутылку водки и нажрись. А они ходят! Этих людей, как когда-то говорил Евтушенко, «их обсчитывать обидно, их обманывать грешно». И я стараюсь дать им все, без всяких скидок на то, что играю не в Большом зале консерватории, а в N‑ске. Я знаю, многие коллеги считают, что в БЗК надо выкладываться, а где-нибудь в другом месте — «и так сойдет». Не «сойдет». Это путь к разрушению.

— Что нужно, чтобы Вы согласились приехать в тот или иной город?

— Когда мне звонят и предлагают концерт, мой первый вопрос: «На чем играть предложите?». И если мне отвечают: «Вы извините, у нас «Эстония» старенькая», я отказываюсь.

— А какой инструмент Вам нужен?

— Да любой нормальный инструмент! Это может быть «Foerster», «Bechstein», «Yamaha», «Kawai»… Не очень люблю «Bluethner»: сухие, малоинтересные инструменты. Но в целом почти везде в России теперь стоят приличные рояли.

Так вот, и второй вопрос: «Какие условия предлагаете?». Я понимаю, что если в российской провинции буду заламывать токийские гонорары, то буду дураком последним! Но есть разница между скромным гонораром и оскорбительным.

— Кто занимается сегодня организацией Ваших концертов?

— Есть просто мои личные контакты, в каких-то странах — импресарио. Я живу по принципу, что всех концертов не сыграешь и со всеми женщинами не переспишь, но стремиться к этому, говорят, надо. Мне вполне хватает того, что я делаю: удовлетворяю свои творческие нужды, играю, что хочу. Имею хорошие залы и свою, верную публику. Я счастлив, что это есть, и буду стараться, чтобы это сохранилось. Сейчас у нас начинается, я надеюсь, какая-то новая волна с Александром Гиндиным. Я намеренно года 2–3 назад сократил количество концертов. Раньше играл от 80 до 100 в год, а теперь порядка 40–50. Это столько, сколько мне хочется. За молодежью не угонишься, да и не нужно.

— Николай Арнольдович, прежде чем Вы совершенно обоснованно похвалитесь Вашим «Кремлем музыкальным», — у Вас ведь нет фестиваля за пределами Москвы?

— Уже есть и еще будет.

— А где?

— В этом году в Брянске. Ошеломляюще! Восемь дней, восемь переаншлагов, ни одного свободного места, раскуплено было все! Фестиваль проводился параллельно с московским: сегодня — концерт в Кремле, завтра — в Брянске. А в будущем году, я надеюсь, прибавится Казань…

— Разделяем Ваше мнение, что пианистов у нас много и надо воспитывать слушателей…

— Вот за это меня ненавидят! Я ведь «деструктор», я‑де хочу всех-всех профессоров консерватории оставить без работы!

—… Мы это знаем. Но вопрос в другом. В спорте существует закономерность: побеждает некая Маша в турнире «Большого шлема» — и в ее родном городе 10 тысяч девочек идут учиться теннису. Вероятно, одна из важных причин, по которым нужны фестивали в провинции, — вот какая: приезжает Николай Петров, встречается с губернатором или с мэром города и спрашивает: «А у вас дети ходят в музыкальную школу? А у вас музыкальная школа в хорошем здании? А у вас рояли приличные? А сколько детей учится?». И далее: «Я ведь спрашиваю не потому, что из вашей школы потом 10 пианистов поступят в Московскую консерваторию. Я хочу, чтобы у вас дети шли в художественные и музыкальные школы, чтобы не стать дебилами».

— Нет, я не использую подобные приемы, не «нажимаю». Но приведу вам два примера.

Когда-то первым секретарем ЦК Коммунистической партии Молдавии был Иван Бодюл. У него была дочка — плохая органистка и пианистка. Но, тем не менее, она была органисткой, и он выстроил в Кишиневе совершенно ошеломляющий (по тем временам) органный зал. В нем все — от урны при входе до органа — было супер-пупер. Два замечательных рояля и прочее. И это называли «Собор Молдавской богодочери».

А вот другой пример: мой любимый Минтимер Шарипович Шаймиев. У него в семье никто на рояле не играет! Но он взял и выстроил Восьмое Чудо света на месте фанерно-бетонно-стеклянного, чудовищного концертного зала консерватории [Государственный концертный зал Республики Татарстан им. С. Сайдашева]. Заказал, по-моему, 24 рояля!

Недавно я узнал, что мой любимый молодой коллега Димочка Коган чуть ли не в сорока местах — член попечительских советов и т. д. Он действительно ходит к мэрам, к губернаторам, «выбивает». Вот он этим занимается, а я занимаюсь удовлетворением своих вкусов.

Не знаю, как у других, но у меня на фестивале худсовета нет. Я один. Не самый легкий в общении и далеко не всеми любимый человек, но у которого все-таки 50 лет опыта. Объездил весь мир, 50 лет концертной деятельности, переиграно около 115 концертов с оркестром и бесчисленное количество сольного и ансамблевого репертуара. И мне кажется, я имею право представить публике того, кто мне интересен.

Кроме того, сейчас на большинстве конкурсов имеется огромное количество несправедливо обиженных музыкантов (они-то обычно — самые талантливые). Нужно подтверждение — я докажу! Давайте-ка выпишем лауреатов конкурсов в Брюсселе, Лидсе, Форт-Уорте за четверть века. Наверное, человек 200 будет. И я клянусь вам, что из этих двухсот фамилий мы знаем максимум 30. А остальных — нет. Почему? Потому что они получили свои премии за счет других, более достойных людей. Это очень несправедливо.

И вот на последнем фестивале «Кремль музыкальный» у меня было два таких человека. Это Андрей Юсов, ныне живущий в Германии, и Вячеслав Грязнов. Они играли феноменально, совершенно потрясающе! И тому человеку, который им ставил черные баллы, должно быть стыдно. Вот пусть он придет и поймет, что ни он, ни другие члены жюри не сыграют и третьей части того, что играют обгаженные ими достойные музыканты!

Мне захотелось немножко исправить эту ситуацию. Единственное, что я могу сделать для молодых и ярких музыкантов, — помочь им усилиями моего фонда. Его визитная карточка — фестиваль «Кремль музыкальный». Я отнюдь не преувеличиваю свое значение. Но я еще могу дать Большой зал консерватории понравившемуся исполнителю — в абонементе «Николай Петров приглашает». Кстати, я в Большом зале представил феноменального контртенора Филиппа Ярусски, корейского пианиста Чо Сеонг Джина, которого «открыл» в Москве, на Международном конкурсе юных пианистов имени Шопена. Он продолжает учиться в Корее, никаких «джульярдов» или «парижей». В прошлом году он выступал в Большом зале консерватории. Это было настоящее потрясение: он просто с Богом разговаривает. Потом я организовал ему аудиенцию у Гергиева. Валерий был поражен, я знаю. Он пригласил мальчика на Конкурс имени Чайковского, посмотрим, что будет.

Мне кажется, что это христианское дело — помочь упавшему.

— Чего Вы ждете от предстоящего XIV Международного конкурса имени Чайковского? Вы разделяете оптимизм организаторов, связанный с «ребрендингом» состязания?

— Дай Бог здоровья Валерию Гергиеву, он обеспечил то, чего я на прошлом Конкурсе имени Чайковского, где был председателем жюри, обеспечить не мог: весомые ангажементы для лауреатов. Но есть вопрос. Будь я на месте какого-нибудь молодого французского или английского музыканта, после этих обещаний Валерия Абисаловича немедленно подписался бы на этот конкурс! Но почему тогда я с ужасом констатирую, что Европы-то нет? Ни одного немца, ни одного француза, ни одного итальянца, ни одного англичанина… Грузия, Белоруссия, Украина и Восток. Опять получается «всесоюзный конкурс».

И еще: я боюсь влияния извне. И не только я. Уже ведь совершенно четко называют имя вероятного лауреата первой премии. И я очень боюсь этого влияния извне. Будут искать подходы к Диме Алексееву, к Нельсону Фрейре… И вообще, в жюри первых двух туров всего семь человек.

— Действительно, странно, что трое из десяти членов жюри будут судить только финал. Все равно что судить теннисиста только по форхенду.

— Или хоккей только по буллитам!

— Может быть, это прозвучит обидно, но раньше Вы были более общественно активны, как принято говорить. Вы за что-то боролись, ратовали, выступали…

— Я устал. Устал от предательства. Много раз, зная, что я человек энергичный, могу многое сделать, меня провоцировали на активные действия и… в последний момент «линяли». Помните историю с архивами Гостелерадио?

— Конечно, знаменитое «дело Дэлла». Тогда вопрос, близкий к этой теме. К примеру, в галантерейном магазине «Россман» в Германии мы видели диски наших великих артистов, изданные известной западной «конторой», по демпинговым ценам. Понятно, что это пиратская продукция, которая через одну или две перепродажи «очищена», легализована. С точки зрения потребителя — замечательно, но с точки зрения корпоративной, это, конечно, полнейшее безобразие. Этот процесс удешевления, практически до нуля, труда артиста — необратим?

— Некие люди обладают тем, во что не вложили ни души, ни денег — ничего. Просто росчерком пера какого-то бюрократа их посадили на это место, и вдруг человек стал хозяином, предположим, всех кинопленок, библиотек или дисков. Полноправным владельцем… И при этом от времени все приходит в негодность. Книги сыреют, магнитные пленки осыпаются — все приходит во вполне естественный упадок.

Что касается Дэлла — вы не представляете, сколько сил и нервов я на эту историю потратил. И что оказалось? Что меня специально спровоцировали на судебные процессы, ввели в заблуждение. Кое-кто больше всего боялся, что я поговорю с Дэллом, сидя за столом, а не через судебные барьеры. Потом-то все выяснилось, мы действительно поговорили, выяснили, что, оказывается, хотели одного и того же. И скажите, пожалуйста, если я сейчас вам кладу на стол какой-нибудь брегет бесценный в идеальном состоянии и говорю: «Возьмите за тысячу долларов». Вы берете — могу ли я обвинять вас в том, что вы ограбили Россию? Вам предложили — вы купили. Дэлл фактически спас огромное количество наших записей от естественного уничтожения за счет времени, осыпания слоя и т. д. 1100 часов лучших записей наших исполнителей, в которых, кстати, часов 30 вашего покорного слуги. С одной стороны, он на меня подавал в суд на полтора миллиона, а с другой — реставрировал мои записи. И мы выяснили, что виноват-то не Дэлл, а человек, который во имя собственного обогащения его нашел. Эти 1100 часов — они теперь останутся ever and forever [отныне и во веки веков — англ.]. Они защищены временем. И от времени.

— Вы сказали, что сейчас воспитывают пианистов, а раньше — музыкантов. Вот мы с Вами разговариваем, — то Хармс, то Эрдман вспоминаются. Читать-то пианисту, оказывается, полезно! А сколько профессоров Московской консерватории могут сейчас задать студенту вопрос, читал ли он Канта, и если нет, — не слушать в его исполнении Тридцать вторую сонату Бетховена?

— Интеллектуальная сущность человека определяется отношением к своей профессии. Ко мне часто приходят от других педагогов: «Николай Арнольдович, вот послушайте меня». И я слушаю. Могу похвастаться: меня Господь наградил одними из лучших ушей России. Потому что слышу все ошибки. Все фальшивые ноты, где бы они ни были — в «Петрушке» Стравинского или в Восьмой сонате Прокофьева.

И вот я вижу, что в нотах опечатка — случайно выписан вместо басового ключа скрипичный или наоборот. А студент «чешет», издавая совершенно чудовищные звукосочетания. Когда я задаю вопрос: «Ты играл это своему профессору?», он говорит: «Да». — «И он тебе ничего не сказал?!» Не знают, не говорят! И это происходит либо из-за безразличия, либо из-за незнания. Что хуже, потому что человек, который до такой степени не знает, — он не имеет права быть профессором Московской консерватории.

Вообще, главная беда современного пианизма — это неумение читать текст. Я, например, считаю, что мало кто причинил столько вреда исполнителям, как Муджеллини. Я его ненавижу. Он — маленький клоп по сравнению с Бахом. Над каждой нотой гения он написал какое-то пожелание, места живого не оставил. То есть он полностью блокировал инициативу, азарт, творчество исполнительское.

Есть английская поговорка: «If you look through the trees, you will see the forest». То есть: тот, кто может глядеть сквозь деревья, увидит лес. Тот, кто может видеть сквозь ноты, увидит музыку. Мне так кажется. А сегодня сплошь и рядом — невероятно небрежное отношение к тексту: это и заученные фальшивые ноты, и неправильная фразировка, агогика, и неверные паузы… Но ведь есть правила хорошего тона! И в жизни, и в музыке.

— Помните один из знаменитых анекдотов про Вовочку: он испортил воздух, и его же выгнали из класса. И он вопрошает: «Где логика?». Нам постоянно говорят, что у государства нет денег на то или на это. Тогда почему душится частная инициатива в области классической музыки? Почему тренд, как сейчас говорят, — разворачивается не к поощрению частной инициативы?

— Ну, голубчики мои, я лет, наверное, уже 15 назад на каком-то собрании (я еще тогда на них ходил) схлестнулся с министром по налогам Починком. Разговор шел в очередной раз о Законе о меценатстве…

—… который до сих пор не вышел!..

—… и Александр Петрович с важным видом вышел на трибуну и вещал, что, конечно, закон необходим, но нам нужно быть очень внимательными и осторожными, чтобы, не дай Бог, какой-нибудь недобросовестный спонсор под видом благотворительной помощи не купил бы себе «Мерседес». Я вскочил просто: «Послушайте! О чем Вы говорите?! Этот человек Вас не спросит, он давно уже купил себе «Мерседес», сыну квартиру, на жену все оформил — ну почему Вы не даете возможности? Если я — этот самый, у которого и «Бентли», и жена в бриллиантах, и собака в бриллиантовом ошейнике, ворую, не плачу налогов и т. д., — я буду Вас спрашивать? Почему? Меня должны посадить сейчас пожизненно. Но если я хочу дать 50 тысяч долларов, к примеру, театру «Современник», почему меня должны именно в этот момент прижучить вместо того, чтобы сказать спасибо! Человек жертвует свои деньги на культуру, у Вас не просит?! Так дайте ему эту возможность, а потом и хватайте его за все места».

— Однажды Ингмара Бергмана спросили, как ему нравится Андрей Тарковский. А это был поздний период, когда наш соотечественник уже в эмиграции снимал не то «Ностальгию», не то «Жертвоприношение». Бергман сказал, что обожает Тарковского, но что он в последнее время снимает фильмы «под Тарковского». По Бергману, человек должен быть «голым» в каждом следующем творческом акте. Как будто это впервые. По-Вашему, кто в современном искусстве на такое способен?

— Какой хороший вопрос! Этих людей очень мало. Груз наград, опыта, образования, социализации, воспитания или самовоспитания — от этого не абстрагируешься. Я вам задам встречный вопрос. Может ли мужчина, у которого был, наверно, не один десяток разных дам, к 78‑й девушке подойти, как к первой? Наверно, нет, не получится. Мне кажется, и стараться не надо. Все гораздо проще. Нужно быть честным по отношению к самому себе. Мне кажется, этим сказано все. Интеллигентный человек вообще испытывает стыд за содеянное.

Стыд и совесть — два забытых в настоящее время понятия. Мне иногда кажется, что я должен был родиться в позапрошлом веке, когда за честь дамы вызывали на дуэль, когда человек, совершив не тот поступок, себя казнит. Сейчас никто себя не казнит! Хотя… может быть, я и глупость говорю. Потому что параллельно были и половые извращения, и людей травили, и издевались над крепостными, и наушничали при дворе.

Возвращаясь к вопросу. Есть еще такая вещь, как амплуа. Оно, конечно, многое определяет. Ведь, с одной стороны, есть трагики Мочалов или Евгений Леонов (я его считаю именно трагиком!). А с другой, — комики Бастер Китон или Игорь Ильинский. Простаки, инженю, травести…

Поэтому давайте я скажу вам о чем-то незабываемом, что меня поразило. Года два назад в Большом зале консерватории Александр Мельников играл Прелюдии и фуги Шостаковича. Было такое ощущение, что для каждой прелюдии и фуги он подобрал другой инструмент. Он будто бы играл на двадцати четырех роялях! Я не могу забыть это выступление. Или — замечательное впечатление, которое произвела на меня старая школа: Кун Ву Пек. Он живет в Париже, ученик Розины Левиной. Замечательный, чудный пианист. Потрясающие «Диабелли-вариации» Бетховена от Петра Андершевского. Упомянутые Чо Сеонг Джин и Саша Гаврилюк. В последнем случае вообще не понятно, откуда это все, откуда? Саша — мальчик из Харькова. Трагическая судьба, чудовищная автокатастрофа, а играет совершенно поразительно. Но если бы все в мире было логично, то и музыки бы не было.

— Расскажите, пожалуйста, о грядущем фестивале фортепианных дуэтов, о Ваших ближайших концертных планах.

— К концу сезона действительно подобрались радостные события. В апреле — пиршество разнообразного, чудного пианизма на «Кремле музыкальном…». А сейчас я очень жду Международный фестиваль фортепианных дуэтов [30 мая — 3 июня 2011, Концертный зал имени Чайковского]. Надеюсь, что дача, редиска и морковка не помешают людям насладиться замечательными дуэтами. Извините, что нас с Сашей к ним причисляю, но кроме нас — Слава Грязнов со своим партнером Николаем Кожиным. Замечательный, кстати, пианист; я слышал у них запись «Дафниса и Хлои» Равеля в Славиной обработке. Кроме того — Франк Бралле и Эрик Ле Саж из Франции, Сиван Сильвер и Гил Гарбург из Израиля. То есть, 4 сольные программы и гала-, где каждая пара исполнит по концерту.

Я просто предвкушаю 2 июня, когда мы с Сашей сыграем американскую программу. В первом отделении — Гершвин. Сначала — совершенно гениальная «Рапсодия на темы оперы «Порги и Бесс»» Славы Грязнова (играю — и просто слезы льются). И «Американец в Париже» в обработке Ливингстона Герхарта.

А второе отделение — мелодии Бродвея в концертных транскрипциях легендарного американского фортепианного дуэта 1950‑х — Ливингстон Герхарт–Вирджиния Морли. Оба, между прочим, учились у Нади Буланже. Невероятно красивые, прямо хоть на первую страницу журнала «Лайф». Они поженились, объездили всю Америку на маленьком грузовичке, приспособленном для транспортировки двух роялей. И он делал транскрипции тогдашних шлягеров. Это ведь не только американские мелодии — это и оффенбаховский канкан, и «Музыкальная табакерка» Лядова, и «Яблочко» из «Красного мака» Глиэра и т. д. Это Саша Гиндин случайно «наткнулся на них» в Америке. Побывал в городе, где они жили, у них дома, в маленьком музее, облазил все библиотеки. Все, что от них осталось, — 3–4 изданных вещички (естественно, с чудовищными ошибками) и два отреставрированных компакт-диска. Мы наняли за большие деньги людей, которые это «сняли» с пластинки. Должны были получить материал чуть ли не к Новому году, а получили только в середине марта.

Архисложнейшая, кровавая программа! Я никогда в жизни не сидел за роялем по 11 часов! Три часа — это предел. Но главное, когда мы, наконец, все получили, когда я взял ноты и поставил пластинку — волосы встали дыбом! И я занялся корректорской работой. Никогда в жизни не умел писать ноты. А сейчас превратился в опытного переписчика. Слушал десятки раз: то не те гармонии, то контрапункты. И я это сделал, заработав гипертонический криз.

А в будущем году у нас тоже будет потрясающая программа. Я заказал своему ученику, Никите Мндоянцу, замечательному композитору, обработку «Бориса Годунова» Мусоргского. Кроме того, «Сказка о шуте…» Прокофьева в транскрипции Самолетова, «Ревизская сказка» Шнитке в обработке Боровикова и «Жар-птица» Стравинского.

— В биографических сведениях о Вас обязательно сообщается: Николай Арнольдович — яркий представитель типа гедонистов.

— Ну да, правильно. Вы видите мой дом? Каждая вещь здесь для того, чтобы доставить удовольствие. Я считаю, что когда человек садится отдохнуть, ему должно быть комфортно. Если он смотрит телевизор, то это должен быть замечательный телевизор; если слушает музыку, то звук должен доставлять наслаждение. Это не означает, что завтра я захочу ездить на «роллс-ройсе» с золотыми ручками. Мне этого не нужно, мне вполне достаточно моего замечательного «Мерседеса». Он, кстати, не новый, но в этой машине я себя чувствую прекрасно. Я хочу получать от всего удовольствие: от своих котов, от прогулок вокруг дома. Я специально сделал на участке этакое открытое «гульбище».

— Такое ощущение, что Ваш дом на Николиной Горе — остров, который существует отдельно от окружающей жизни: «новых русских», их дворцов и угодий.

— Я здесь один, абсолютно один. Я ни с кем здесь не общаюсь. Стал в какой-то мере анахоретом. У меня чудовищно похудела телефонная книжка. Время от времени я занимаюсь ее «чисткой», выбрасываю телефоны. Кто-то, светлая память, умер, кто-то уехал навсегда. Но многих я просто видеть больше не хочу, они мне не нужны. Может быть, они замечательные, но — мне не нужны. И я им не нужен. А если и нужен, то чтобы меня побольнее укусить или толкнуть. Но я сильный человек, очень по-философски отношусь к подобным вещам. Только, ради Бога, не надо мне лгать.

Марина БРОКАНОВА, Михаил СЕГЕЛЬМАН