Лев Терсков: «В нашей стране есть, что делать музыканту»

Лев Терсков — явление в современном фортепианном искусстве не только Сибири, но и России. При довольно насыщенном «рынке» молодых пианистов безупречное качество исполнения в нынешнем мире — это входной билет на сцену для музыканта, но требуется что-то еще, чтобы запомниться и полюбиться публике. У Льва есть свое, присущее только ему исполнительское обаяние. При внешней скромности, он очень откровенен за инструментом. Эта искренность подкупает, и сейчас пианист уже безусловный фаворит новосибирской публики.

Лауреат III Международного конкурса пианистов памяти Веры Лотар-Шевченко (Новосибирск, 2010), III Международного конкурса пианистов «Русский сезон в Екатеринбурге» (Екатеринбург, 2012), V Международного конкурса пианистов памяти Эмиля Гилельса (Одесса, Украина, 2012), IX Международного конкурса пианистов «Giorgos Thymis» (Греция, Салоники, 2019), трижды золотой медалист Дельфийских игр России, Лев Терсков стал первым лауреатом премии имени заслуженного деятеля искусств России Мери Лебензон. Премия была учреждена Министерством культуры Новосибирской области в июне 2021 года в память о корифее русской исполнительской школы, выдающейся пианистке, педагоге, профессоре Мери Симховне Лебензон, отдавшей музыкальной деятельности и преподаванию фортепианного искусства более 60 лет своей жизни, воспитавшей плеяду талантливейших музыкантов.

Мы встретились после сольного концерта Льва в Новосибирске, на котором он исполнил Интермеццо Брамса op. 117, Сонату № 17 d-moll op. 31 № 2 Бетховена, Сонату A‑dur op. 120 Шуберта и избранные Этюды-картины op. 33 и op. 39 Рахманинова.

— То, что вы выбрали одну из самых популярных бетховенских сонат, написанную в переломный момент в жизни композитора, не несло дополнительных контекстов?
— Нет, дело в том, что я ее недавно доучил, она мне интересна, и я продолжаю над ней работать. Соната будет исполнена еще в одном моем концерте. Поэтому процесс творческого поиска все еще продолжается непосредственно в этом произведении Бетховена.

— Что, на ваш взгляд, является главным при построении программы сольного концерта?
— Выстраивание сольной программы — всегда очень интересный и, порой, спонтанный процесс. Главное давать себе свободу выбора и позволять программе складываться самой. Конечно, иногда сопоставляешь произведения контрастно друг другу или, наоборот, одно является продолжением другого, где-то нужно переключить внимание: вкрапляешь между масштабными полотнами миниатюры или что-то эффектное и виртуозное. Основной принцип заключается в том, чтобы
давать возможность слушателям (учитывая их реакцию) воспринимать произведения как одну логически выстроенную историю, тогда весь вечер приобретает цельность и завершенность.

— Насколько быстро вы, к примеру, можете выучить концерт?
— Если речь, например, идет о концерте Моцарта, то понадобится около двух-трех недель. Если дело касается Брамса или Рахманинова, то, конечно, потребуется больше времени.

— Возвращаясь к первому вопросу — к условному делению аудитории. Профессиональным музыкантам вы предложили довольно много нового в этой сонате. Вы ушли, по моему субъективному восприятию, от Бетховена, которого некоторые пианисты любят преподнести несколько экзальтированно. Он прозвучал трогательно и ранимо даже. Особенно это выразилось в третьей части. Вальс, мелодия которого благозвучна, одна из самых узнаваемых бетховенских тем, оказалась не так проста. К. Черни сказал, что ритмический рисунок рефрена финала сонаты Бетховен взял с галопирующей лошади, как символа «вечного движения». Но вы ушли в трагические образы в этой музыке. А предложенные динамические градации придали Allegretto совершенно иные краски. В вашей интерпретации Бетховен будто разговаривал в этой музыке не с аудиторией, а с собой, со своим внутренним миром. И чувствовался надлом, горечь существования. Финал сонаты заканчивался без опоры на твердые убеждения, без победного или завоеванного результата. Это разочарование и смирение. От чего отталкивались вы?
— Я отталкивался от нескольких факторов: от слов, которые были произнесены Мери Симховной Лебензон, когда я ей показывал пару раз финал. Во время учебы мы готовили первую часть 17-й сонаты на конкурс. Также я много слушал записей в процессе подготовки к концерту.

— Кто для вас был авторитетным интерпретатором?
— Я ориентировался на Баренбойма, Шиффа. Других исполнителей тоже слушал, но эти пианисты для меня — те столпы, на которые стоит опираться, когда берешься за Бетховена или Моцарта. И третий фактор — мысли, к которым я пришел, когда показывал эту сонату на общих собраниях класса Мери Симховны. Я показывал ее ребятам не один раз, и каждый из них что-то высказывал. Мнения иногда были противоречивы. Кто-то говорил, что я слишком увожу, как вы сказали, в лирику, кому-то это наоборот нравилось. Но на сцене в данном случае произошел именно тот важный творческий поиск, к которому стремится каждый исполнитель. То есть какие-то моменты, находки были спонтанны. Это касается и звуковой градации, и формы. Все сошлось так, что получилось себя отпустить и быть более свободным.

— Кто еще из пианистов, помимо названных, является для вас своеобразным ориентиром?
— Из плеяды исполнителей прошлого — это Гилельс, Рихтер, Горовиц и Гульд. Часто обращаюсь к творчеству Соколова и Плетнева, стараюсь внимательно слушать Трифонова. Но список не ограничивается записями только этих музыкантов. Все, что попадет в поле зрения на различных интернет-ресурсах, тоже слушаю.

— Гостеприимный ли Камерный зал Новосибирской филармонии?
— Да, он гостеприимный, но все равно на этой сцене всегда чувствуется какое-то напряжение. Я не знаю, с чем это связано, возможно, из-за темного освещения или зрителей, которые сидят близко. Там приятно играть той публике, которая собирается, но лично для меня в Концертном зале имени Каца выступать легче.

— Для вас важна дистанция.
— Можно и так сказать, хотя в каждом конкретном случае по-своему. Где-то комфортнее сидеть дальше от публики, а где-то наоборот: хочется, чтобы все сели поближе или вокруг.

— Каков в вашем представлении как солиста идеальный дирижер?
— Наверное, трудно говорить о некоем идеале — у каждого он свой. Думаю, что всякому дирижеру должны быть присущи такие качества, как воля, смелость, решимость, умение вдохновить и повести за собой. Всегда радостно приходить к коллективу, в котором чувствуется доброжелательная атмосфера и ощущаются доверие и уважение к дирижеру. Тогда и сам проникаешься этими чувствами.

— Я помню о вашем желании исполнить и записать все сонаты Моцарта. Вы говорили, что на это вас вдохновил Константин Лифшиц, когда записал цикл сонат Бетховена.
— Работа идет, правда, очень медленно. Это большая цель, сказать о ней гораздо проще, чем исполнить. Рано или поздно я ее обязательно осуществлю, со временем осилю все сонаты и запишу их. Сейчас пока нет четкого плана, какую сонату выучить раньше, какую позже. Есть интерес. Еще это обусловлено моей работой со студентами. Сейчас мы проходим с учеником 6-ю сонату, одну из ранних. Там Моцарт совсем иной, нежели в тех привычных сонатах, которые исполняются. Все как-то движется своим чередом, и не хочется мешать этому течению. Когда тебе нравится что-то конкретное — именно 12-я соната или 14-я, — ты берешь ее и учишь.

— Вы из Красноярска родом. Как оказались в Новосибирске? Есть ли в вашей семье музыканты?
— Моя матушка закончила музыкальную школу по классу фортепиано и поступила в музыкальное училище. Отучившись 2–3 курса, передумала и ушла в медицинский. Мой папа сам научился играть на гитаре и по молодости собирал с ребятами ансамбли, они где-то выступали. Моя старшая сестра Аида играла на флейте, средняя, София, училась на фортепиано. Все пророчили ей карьеру пианистки, но после школы она ушла в другую специальность. По инерции я попал к тому же педагогу, что и Соня — Светлане Анатольевне Белоклоковой. Потом перешел в другую музыкальную школу к Наталье Ивановне Григорьевой. И уже по наследству от нее пришел в Новосибирскую специальную музыкальную школу в 2005 году к Мери Симховне Лебензон. Отучившись в «десятилетке» три года, я поступил в консерваторию, где закончил в ее классе бакалавриат, магистратуру и ассистентуру-стажировку. Но даже после окончания официального обучения я продолжал учиться. Приходил к Мери Симховне и как исполнитель, и за советом по поводу моих студентов, кого-то из них ей показывал. Она никогда мне не отказывала в этом.

— Лев, вы лауреат многочисленных престижных конкурсов, но в период с 2012 по 2019 год у вас наступил перерыв в этом направлении. Для пианиста это внушительный срок с точки зрения его самого «конкурсного возраста» с 22 по 29 лет. Почему?
— В этот период были другие интересы, отклонившие меня от участия в конкурсах.

— Участие в творческих состязаниях нужно?
— Конкурсы, безусловно, полезны: они закаляют, шлифуют тебя как исполнителя, учат работать и прививают необходимые творческие навыки. На конкурсах мне особенно нравилась атмосфера: все занимаются, учат свои программы — сразу испытываешь мощный творческий подъем, вдохновляешься на работу.

— В период локдауна два года назад вы увлеклись живописью. Это получило продолжение сейчас?
— Всполохами. Когда есть желание и время, обращаюсь к рисованию, к чтению. Сейчас полностью поглощен работой в филармонии, у меня достаточно плотный график выступлений — как сольных, так и в камерных составах. Особенно щедры на концерты ближайшие два месяца. Иногда бывает, что за достаточно короткий срок нужно выучить три разные программы, а иногда постепенно готовишься к более отдаленным концертам. Я занимаюсь также преподавательской деятельностью в Музыкальном колледже имени А. Мурова.

— Вы говорили, что поначалу, когда недолго преподавали в Новосибирской консерватории, вам не очень понравилось. Что поменялось теперь?
— После того, как мы с женой вернулись из Китая, я искал место, чтобы заработать средства на жизнь — это такая прозаическая часть вопроса. Но сейчас мне кажется, что педагогика должна быть неотъемлемой частью жизни любого исполнителя. Другой вопрос, что эта деятельность должна быть очень в меру, потому что, если возьмешь много учеников, то начнешь отдавать им все свое время. Ведь не только преподаешь ты, но и обучаешься вместе с ними, открываешь что-то новое, формулируешь какие-то принципы. А если заниматься деятельностью только исполнительской, то можно потерять некий объективный взгляд. Нужен баланс — педагогика, которая нравится, заряжает тебя в хорошем смысле, и исполнительская деятельность, которой ты можешь посвящать достаточное время, чтобы не страдало качество подготовки к концертам.

— Расскажите, как вы оказались в Китае?
— Нас с супругой [скрипачкой Анной Купцовой] пригласил Игорь Демченков, тоже бывший ученик Лебензон. Нам было сказано, что открывается новая академия музыки (правда, китайцы не видят разницы между музыкальной школой и академией, на их взгляд, это одно
и то же) и идет набор преподавателей. Мы приехали окрыленные, с большим желанием совершать педагогические подвиги. Условия предоставили очень хорошие: не нужно было платить за приличное жилье, у только что выстроенного музыкального образовательного заведения была очень хорошая база. Это и отличные инструменты, классы, техническая оснащенность.

— Кто приходил учиться в эту академию?
— Преимущественно это был детский контингент. Приводили детей и в 4, даже в два года, хотя ребенок еще толком ничего не понимал, но его уже отправляли учиться.

— Китайцы именно русских преподавателей приглашали?
— Не только, были и итальянцы, и немцы. Вообще, когда мы там находились, то почувствовали некоторое потребительское отношение к себе. Китайцы очень трудолюбивый и настойчивый народ. Они, ориентируясь сейчас на Европу, стремятся впитать разнообразные традиции и методы обучения в других странах. Пытаются воспринять все и сразу, так как это дает им мощный импульс для развития.

— В чем заключалось, как вы сказали, «потребительское» отношение?
— В том, что мы хотели работать по нашей технологии, как учили нас, чтобы получить результаты. Но столкнулись в этом плане с непониманием. Тысячелетиями выработанная иерархия у них в крови, и они никогда ее не нарушают. Мы должны были делать только строго определенные вещи. Это совсем другая ментальность, мы часто просто не могли достучаться до внутреннего мира ученика, не получалось заставить пофантазировать, помечтать, так как китайцы очень закрыты. Скажешь ученику — сделай это 10 раз. Он сделает 50. Но только это. Дети, которые учились параллельно в международных общеобразовательных школах и общались с европейскими ребятами, были несколько раскованнее тех, кто обучался в китайских школах. Через некоторое время стало ясно, что мы, приглашенные преподаватели, выполняем для музыкальной академии роль некой заманчивой вывески. А все, что начиналось в педагогическом процессе потом, — уже представляло собой то, что всегда было в укладе и традициях этой страны. Поэтому наш пыл несколько охладел.

— Сейчас вы преподаете в колледже. С точки зрения этапа образовательной схемы, колледж — середина. Это молодые люди, отучившиеся в музыкальной школе. Какие они сейчас?
— Мне кажется, что молодежь сейчас очень заинтересованная и ответственная. Они пришли в колледж, потому что хотят заниматься именно музыкой, и это серьезный подход. Конечно, есть те, которые попали в учебное заведение по иным причинам. Но подавляющее большинство из них отдают себе отчет, что это за деятельность, и с увлечением занимаются. В то же время, они более свободные. Вспоминая время, когда я учился, и то, как было принято относиться к педагогам, сейчас ребята легче общаются, доверительно и непринужденно, по крайней мере, в колледже. В наше время тоже было доверие, но пиетет перед учителем всегда был по принципу «застегнутых воротничков». Студенты сейчас тоже относятся с уважением и по-доброму, просто у них нет шор. И в этом тоже есть какая-то прелесть.

— Любите ли вы музицировать в камерных составах?
— Да, я очень люблю играть камерную музыку, потому что это отдельное исполнительское направление, и там действуют другие законы, принципы, можно научиться несколько другим вещам, нежели при сольной деятельности.

— Вы первый обладатель премии имени Мери Лебензон. Что для вас было получить эту награду?
— Это большая ответственность — получить премию имени своего любимого педагога. Конечно, приятно быть первым, кто ее удостоился. Но я понимаю, что обязан за собой повести остальных. Я буду стараться это сделать. Не хочу говорить, что встану у руля, наверное, эти слова здесь не подходят. Но ответственность я ощущаю, и мне кажется, что этой ответственностью необходимо поделиться с остальными.

— В чем заключался педагогический феномен профессора Лебензон?
— Мери Симховну отличало, на мой взгляд, несколько черт. Во-первых, это очень строгое отношение к себе, к своему делу и, как следствие, ко всем своим студентам. Она никогда не давала слабины, поблажек. В ее классе шел постоянный процесс развития и самосовершенствования, который не все выдерживали, кто-то уходил, но те, кто оставался, продолжали дальше биться.

Еще одна черта Мери Симховны — это честность. Очень часто на ее уроках, особенно в начале обучения, студенты, ученики чувствовали себя не очень комфортно. Нас будто видели насквозь, и скрыть то, что кто-то что-то не доучил, было невозможно. Отношение было бескомпромиссным для всех, но, разумеется, с любовью и уважением к нам. Работа строилась всегда для достижения определенного результата, и, когда, казалось бы, предел был достигнут, то нужно было прыгнуть еще дальше.

— Вы так работали над каждым произведением в учебной программе или были проходящие?
— Не было ничего проходящего, ни одной ноты, везде добивались максимально качественного результата исполнения.

— Как вы говорите, что она вас «видела насквозь» — это касалось и глубины дарования, индивидуальности ученика?
— Да, но она давала возможность развиваться естественным путем. Индивидуальность Мери Симховна не пыталась оградить, а наоборот, давала ей возможность распуститься. Поэтому в ее классе ученики все такие разные. И это, мне кажется, очень ценно. Знаете, она не учила нас играть на рояле в узком смысле этого слова, она учила нас жизни через постижение звука посредством прикосновения к инструменту.

— Как ученики Лебензон сейчас живут после ухода педагога? Собираетесь ли вы?
— Да, мы довольно часто собираемся, может, не все сразу, а частью. Но традиция собраний класса, на которых мы друг другу исполняем фортепианные произведения, обсуждаем их совместно и просто общаемся, до сих пор существует, как и во время обучения. Такая практика у нас была после летних каникул, когда все ученики готовили самостоятельно к исполнению что-то специально для такого концерта класса. И все очень волновались, потому что нужно было не оплошать.
После того, как не стало Мери Симховны, конечно, мы очень опечалились, но сейчас я чувствую, что все окрепли, и это не только мое мнение, об этом как раз говорили недавно на таком собрании. Эта утрата заставила мобилизовать наши внутренние силы. Все будто стали взрослее, собраннее, профессиональнее. Оформились как личности, как исполнители. Теперь каждый из нас — самостоятельный музыкант со своей точкой зрения, своим амплуа, твердо стоящий на ногах. Большинство преподают и двигаются в этом направлении. Мери Симховна будто прорастает в нас. Многие отмечают это. Поэтому мы двигаемся и развиваемся дальше.

— Те ребята, кто не успел доучиться у нее, куда попали?
— Они распределились между учениками, теми, кто уже преподает в спецшколе и консерватории.

— Чувствуете ли вы, что иногда копируете уроки Мери Симховны или, наоборот, вносите свое?
— Даже если я и копирую, то делаю это непроизвольно. В любом случае, есть понимание того, что копирование такого педагога, как Мери Симховна, не приведет ни к чему положительному. Масштаб ее личности, ее индивидуальность не поддаются никакой имитации. Конечно, когда сталкиваюсь с определенными задачами, то вспоминаю аналогичные ситуации из ее уроков, ее советы, наши беседы, мысленно задаюсь вопросом: «Как бы Мери Симховна поступила?». Хотя последнее относится не только к области фортепианного музицирования, а ко всем аспектам жизни. Привношу ли что-то свое? Может быть. Специально не отслеживаю этот момент, но если что-либо предлагаю своим ученикам, то стараюсь действовать осторожно и осмотрительно, по возможности опираясь на авторитетные источники.

— Удалось приспособиться к преподаванию в современных реалиях?
— К дистанционному обучению отношусь довольно скептически. Мне пока не удалось научиться быть эффективным в таком формате.

— Нет ли у вас очередного желания уехать за границу?
— Нет, такого желания нет, даже не задумываюсь об этом. Здесь хватает работы.

— Такое ощущение, что у нас в России дела культурные идут бодрее, чем за рубежом, согласны?
— Не знаю, как за рубежом, но то, что сейчас в нашей стране есть, что делать музыканту, — это точно. Есть запрос у зрителя, а у меня желание поделиться с ним своим творчеством. Мне кажется, что возникшие рамки плодотворно сказались на общем состоянии культуры в России. Внутри будто начало все закипать и вертеться. Работы очень много интересной и, я надеюсь, плодотворной.

— Интересна ли вам тема исполнения музыки современных композиторов?
— Я принимал участие в концерте, посвященном творчеству нашего сибирского композитора — Ильи Ивановича Александрова. Отдельного интереса погружения в современную музыку у меня нет. Я больше тяготею к музыке классической эпохи. В качестве общего развития послушать, что происходит в творчестве современников, я готов, но пока не более.

— Любопытно, что в музыкальных вузах в программе нет произведений современных композиторов. При этом интересной музыки достаточно много, но, чтобы ее разобрать, необходим набор определенных знаний и навыков, и, конечно, погружения это тоже требует.
— Что касается программ в консерватории, то, действительно, мы играем Шостаковича, Губайдулину, Щедрина, но все давно далеко ушло вперед. Есть пианисты, которые посвящают этому направлению все свое исполнительское творчество, ищут что-то новое. Но я заметил такую тенденцию, что те, кто полностью фокусируются на современной музыке, а классику отодвигают в сторону, возможно, что-то и недополучают в итоге. Это мое субъективное ощущение и впечатление. Если говорить о себе, то сейчас хочется углубиться в классику и там искать.

— А в литературе тоже классика?
— Да, русская. В последнее время я очень увлекся Гоголем. Мне нравится его язык, атмосфера Украины, которая так вкусно им описывается. Я перечитал «Миргород», «Тараса Бульбу», хочу освежить для себя «Вечера на хуторе близ Диканьки».

— Читаете книги или слушаете?
— Книги для меня существуют только бумажные, со слегка желтоватым оттенком страниц, чтобы была шершавая, но твердая обложка, немного обшарпанная, с запахом типографской краски.

— Вы уверены, что вы родились именно для нашего времени?
— Мне кажется, в любом времени можно чувствовать себя комфортно.

— Вы очень академичный.
— Не мне судить.

— А как у вас с новыми технологиями?
— Я пользуюсь, но это все как-то сложно для меня. В отличие от моей супруги, которая использует какие-то подписки, новые IT‑возможности. Она очень мобильно манипулирует этими вещами и хорошо ориентируется в них. А для меня проблемой является даже регистрация на современных интернет-ресурсах. Проще взять ручку и бумагу, написать и поставить подпись.

— Доктора говорят, что это полезно, активно работает мозг, когда мы пишем, а не печатаем. Кстати, музыкант — это ведь такой универсальный солдат. Наверное, если он не будет умен, образован во многих областях искусства, философии, то и сказать ему будет в музыке нечего.
— Я с вами полностью согласен, но я такое же мнение слышал про архитекторов. Что они, чтобы что-то создавать, должны очень тонко и точно разбираться во многих областях знаний — искусства, науки. А что касается музыкантов, действительно, чтобы ты мог что-то дать своему слушателю, то должен обладать этим «что-то». Во время обучения было само собой разумеющимся читать о произведении, которое изучаешь, о композиторе, его написавшем, а также понимать, в какую историческую эпоху оно было создано. Но к этому всему наш педагог часто рассказывала интересные факты, о которых где-то прочитала. Мери Симховна щедро делилась с нами этими знаниями.

Беседовала Оксана ГАЙГЕРОВА
PianoФорум № 1 (49), 2022