Илья ПАПОЯН: «Только на сцене я по-настоящему живу»

Об этом молодом пианисте и в профессиональном сообществе, и среди меломанов сложилось единодушное мнение: он – явление в нашей жизни. Ему всего 23 года, но легко и уверенно он ворвался в концертную жизнь страны и завоевал тысячи поклонников. Илья Папоян – представитель петербургской пианистической школы, лауреат I Международного конкурса имени С.В. Рахманинова и XVII Международного конкурса имени П.И. Чайковского. В июне 2024 он сдал госэкзамен в Санкт-Петербургской консерватории на 5+ и продолжит обучение в ассистентуре-стажировке.

Вне зависимости от любого контекста и времени Санкт-Петербург порождает музыкантов мирового масштаба, и наш собеседник, без сомнения, им уже является. 9 и 11 сентября Илья Папоян представляет в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии все пять концертов для фортепиано с оркестром С. Прокофьева и два клавирных концерта И.С. Баха. Два вечера проходят под титулом «From Prokofiev back to Bach». С Ильей мы встречались в Москве, когда он впервые выступал с сольным концертом в Арт-галерее «Нико» в день рождения своего любимого композитора Сергея Васильевича Рахманинова. Тогда же Илья в первый раз на публике исполнил «Гольдберг-вариации» И.С. Баха. Об этом и многом другом мы поговорили с ним накануне выступления.

– В разных интервью вы уже рассказывали о том, как стали пианистом. Давайте сейчас поговорим о ваших наставниках. Кто из них для вас стал мастером, изменившим сознание, мировоззрение?

– Конечно, Александр Михайлович Сандлер – профессор, у которого я и сейчас обучаюсь. Хотя надо сказать, что все мои учителя повлияли на мое сознание и остались у меня в памяти: Елена Генриховна Романова (педагог по хору в общеобразовательной школе), Джемма Францевна Седлецкая (педагог по фортепиано в ДШИ им. С.В. Рахманинова) и Ольга Андреевна Курнавина (педагог ССМШ). Но, когда примерно в середине обучения в десятилетке я поступил к Александру Михайловичу, я испытал шок (положительный), потому что он и музыкант, и человек совершенно иного склада, нежели большинство иных учителей, которых я встречал на своем жизненном пути. Я бы сказал, что Александр Михайлович – Учитель (с большой буквы) во всех смыслах этого слова, у которого можно учиться всю жизнь, даже уже не будучи студентом консерватории или аспирантуры.

– Безусловно, Александр Михайлович Сандлер – выдающийся наставник и музыкант. А как вы к нему попали?

– Ольга Андреевна Курнавина в связи с определенными сложившимися обстоятельствами предложила мне перейти в класс Александра Михайловича. Я всегда знал, что это ведущий профессор в Санкт-Петербурге и, недолго раздумывая, поступил к нему в класс. Мы достаточно быстро нашли общий язык, хотя, повторюсь, для меня его манера преподавания, его человеческий склад на тот момент были весьма непривычны и с трудом понятны. И одновременно – они меня очень притягивали. Помню, что во время занятий Александр Михайлович говорил очень мало, в основном, показывал на рояле. На мой взгляд, это чрезвычайно ценная манера, которая мне и тогда импонировала, и особенно импонирует сейчас: лишнее время не тратится на слова, а главное – развивается музыкальный слух.

Еще одно из бесценных достоинств Александра Михайловича – это большая музыкальная гибкость. Часто педагоги, особенно концертирующие, имеют тенденцию (может быть, неосознанную) прививать ученикам свою манеру исполнения. У Александра Михайловича я такого не наблюдал. Это, наверное, самый гибкий в музыкальном плане профессор. Он всегда даёт только направление, в котором нужно двигаться, а дальше студент развивается сам, исходя из своей индивидуальности. Поэтому из класса Александра Михайловича выпускаются чрезвычайно разносторонние музыканты, многие из них стали знаменитыми, являются лауреатами многих престижных конкурсов.

– Вы сами замечали в себе изменения с того момента, как пришли к нему в класс?

– Конечно! Пожалуй, все настоящие, действительно судьбоносные изменения в моей жизни начались именно с того момента. Могу сказать, что я и сейчас меняюсь и развиваюсь. Это для меня очень важно.

По мере обучения в классе Александра Михайловича шло мое становление как полноценного музыканта, именно становление. Я не был вундеркиндом – есть такие гении, которые в 12 лет играют на уровне состоявшихся пианистов. Я в 12 лет таким не был. Кстати, примерно в этом возрасте я и поступил к Александру Михайловичу и начал развиваться. Но опять же, мне все время хочется отмечать, что развивался я самостоятельно, не было такого, чтобы Александр Михайлович контролировал каждое мое движение. Он давал некие направления, то есть сопровождал мое развитие.

– В этом и заключен особый педагогический талант – доверять ученику.

– Огромный талант! Дело даже не в доверии, а в должной свободе. Мне кажется, что метод, в основе которого лежит контроль буквально каждого движения ученика, менее эффективен, потому что в итоге ученик просто выполняет поставленные перед ним задачи, и у него меньше развиваются свое мышление, своё слышание, свои приёмы и так далее. А при подходе Александра Михайловича человек развивается сам, ему только показывают – вот, обрати внимание на какие-то вещи, и всё.

– Может, преждевременно задавать такой вопрос, но: предполагаете ли вы в будущем педагогическую деятельность?

– Я уже сейчас начинаю понемногу преподавать. Недавно давал мастер-классы в Якутске, затем в Ереване и получил прекрасные впечатления. Надеюсь, что меня будут приглашать, и я еще проявлю себя на этой стезе. Мне кажется, это очень интересно, и любому музыканту стоит хотя бы попробовать себя в этом деле. Представить, насколько это тебе подойдет, очень сложно, надо пробовать.

– А вдруг затянет?

– Да, я чувствую, что со мной как раз это уже и происходит.

– Практически подряд в вашей жизни случились два важных конкурса, и широкая общественность узнала о вас благодаря победам в Конкурсе Рахманинова (2022) и Конкурсе Чайковского (2023). Как изменилась ваша жизнь после этого?

– Главное изменение – концертов стало больше. Я и не скрываю, что целью моего «похода» на оба эти конкурса было увеличение количества концертов. Я всегда мечтал и мечтаю играть еще больше. И я благодарен этим конкурсам за то, что получил доступ к сцене. Может, я бы и не стал участвовать в конкурсах, если бы у меня до того было огромное количество концертов. Конкурс – это марафон на выносливость, и, конечно, невозможно не чувствовать некий спортивный дух состязания. Я пытался от этого абстрагироваться, даже когда выходил на сцену Большого зала Московской консерватории и видел перед собой, помимо зрительного зала, непривычную зелененькую полоску – я имею в виду столы, за которыми сидели члены жюри. Это добавляет особой ответственности и излишнего контроля (а это не самое приятное во время выступления и далеко не нужное), скованности. Я пытался с этим справляться, объясняя себе, что члены жюри – крупные мастера, но в данном случае они находятся в зале как зрители. Это не экзамен в школе, на котором строгая комиссия выискивает, к чему бы придраться. Здесь сидят мастера, очень гибкие музыканты, которые просто слушают выступления участников вместе с уважаемой публикой. Когда начинаешь это понимать, становится немножко спокойнее.

– Планируете ли еще принимать участие в конкурсах?

– Может быть, но у меня пока нет конкретных планов. Многие музыканты всю жизнь путешествуют по конкурсам в поисках возможностей выйти на большую сцену…

– К сожалению, это реалии нашей жизни – без участия в конкурсах тяжело «раздобыть» сцену. Вы же сами признались, что именно это было вашей целью. Сколько концертов в сезон вы теперь даете?

– За сезон я не считал, в месяц в среднем получается концертов семь-восемь. Бывает больше, бывает меньше.

– Cерьезная нагрузка! Как вы с ней справляетесь? Ведь, помимо насыщенной концертной жизни и подготовки к выступлениям, надо заниматься с учениками в консерватории, да и просто бесконечные переезды…

– Стараюсь успевать и то, и другое, сидеть на двух стульях. Что касается нагрузки, то могу сказать, что сцена сколько забирает, столько же и отдаёт. Да, я могу очень сильно уставать после концертов, но ощущения, которые я получаю от выступлений, ни с чем другим не сравнить! Я живу на сцене, для меня выходить на сцену – так же естественно, как дышать. Это конкурсы были довольно напряженным моментом, а когда я выхожу играть на концертах, не испытываю какой-то сложности или напряженности, которые выматывают. Для меня огромное счастье играть перед слушателями разные программы. Я стараюсь как можно чаще их менять, чтобы зрителям было интересно. Поэтому не могу сказать, что семь-восемь концертов в месяц – какое-то изнуряющее количество. Признаюсь, я бы хотел играть еще больше.

– Вы сказали, что стараетесь разнообразить программы, а как наращиваете репертуар? По собственному наитию, влечению или с педагогом выбираете произведение, которое будете учить?

– Еще с ранних классов в школе я стремился самостоятельно выбирать программу, и с этим никто ничего не мог поделать. Александр Михайлович и не пытался. Конечно же, я с ним советовался, мы приходили к консенсусу. Но не было такого, как часто принято: педагог дает ученику программу, и он ее учит. Изначально всегда выбирал я, дальше мы фильтровали, корректировали и редактировали ее вместе с профессором.

– Сейчас какие-то новые произведения осваиваете?

– Самый близкий мне композитор – Рахманинов. Сегодня я сыграю самое редко исполняемое его фортепианное сочинение – Вариации на тему Шопена. Абсолютно гениальная музыка, но, к сожалению, мало звучащая. А если говорить о том, кого я «осваиваю», наверное, не Сергея Васильевича надо называть – я исполнил все его концерты, и не раз, включая Рапсодию на тему Паганини. В сентябре 2023 года я исполнил все четыре концерта и Рапсодию за два вечера. Надеюсь, еще представится такая возможность. Я-то вообще мечтаю за один.

– Ну, знаете, это, конечно, интересная идея, но пожалейте публику, потому что существует предел восприятия прекрасного.

– Да мы жалеем (смеется). Существует. Но здесь публика может сама выбирать – приближается ли у нее этот предел или можно дальше воспринимать. На мой взгляд, в том-то и цель, что за один вечер можно погрузиться в музыку Рахманинова как можно глубже…

А кого осваиваю – сегодня в первом отделении концерта играю «Гольдберг-вариации» Баха, это моя премьера. Я их выучил за последние недели две, хотя, давно влюбившись в это сочинение, брал иногда ноты и просто разбирал. Года три-четыре назад половину вариаций уже выучил и вот взял их снова. Вспомнил первую половину, это было несложно, и доучил вторую. Теперь у меня начинается череда выступлений, на которых я буду их исполнять, чему я очень рад. Это моя давняя мечта – играть «Гольдберг-вариации».  Раньше я немного стеснялся ставить их в программу сольного концерта на два отделения, поскольку это огромный цикл, длящийся примерно 55 минут. Конечно, он варьируемый – можно повторять абсолютно все, можно не повторять ничего, как это делает, например, Гульд в своих ранних записях. Можно повторять что-то выборочно, как делает, опять же, Гульд в легендарнейшей, гениальнейшей записи 1981 года. Вот я и пришел к выводу, что можно так сделать, и сегодня предлагаю концептуальную программу, которую, надеюсь, буду возить по разным концертным залам. Суть ее заключается в переходе от Баха к Рахманинову: Бах, Бах – Рахманинов и Рахманинов.

– А в чем для вас вообще смысл выхода на сцену, что вас туда тянет, не считая того, что вы это просто любите? Что-то хочется сказать людям в зале?

– Ну, это на самом деле так – я люблю играть. Я бы сказал, на сцене я живу. Вся жизнь, которая проходит вне сцены, для меня – неполноценна. Звучит довольно банально, но это действительно правда. Только на сцене я по-настоящему живу, раскрываюсь и могу поделиться чем-то сокровенным. Больше у меня нет ни малейших, откровенно говоря, вариантов раскрытия своих переживаний, своих взглядов на мир и, наверное, поэтому Рахманинов является самым близким мне композитором. Его музыка ближе всего к моему восприятию мира. Иногда я замечаю такое сходство, такую близость, что меня это поражает – настолько меня затрагивает его творчество, до детальных мелочей, не знаю, что еще сказать…

– Прекрасно понимаю и точно так же отношусь к Сергею Васильевичу. У меня два любимых композитора – Рахманинов и Прокофьев.

– С Прокофьевым я тоже сближаюсь, можно сказать, что как раз его «осваиваю»: в сентябре этого года у меня будет еще один марафон, в котором я исполню все пять концертов Прокофьева и два концерта Баха.

– Неужели в один вечер?!

– Нет, в два. Семь концертов в один вечер – никак (смеется). Вот это, действительно, сложно для восприятия, плюс концерты у Прокофьева совершенно разные – еще более разные, чем у Рахманинова. Рахманиновское начало, безумно дорогое для меня и близкое, остается во всех концертах. Видно, что меняется возраст человека, восприятие мира, потом появляется диссонанс русско-американского стиля, эта надломная боль. А у Прокофьева – он везде узнаваем, но колоссально меняется. Если сравнить Первый концерт и Четвертый или Пятый – абсолютно очевидно, что это разные миры.

– На что вы ориентируетесь, когда составляете программы? На вкусы публики, на собственные предпочтения или на то, что вас просит сыграть организатор концерта?

– Бывает, на то, что предлагает сыграть организатор. Если говорить о выступлениях с оркестром, то зачастую приходят заказы на конкретное произведение. С сольным репертуаром бывает нечто похожее, но реже. Там больше свободы. Вопрос, который вы задали, действительно очень важный и непростой, поскольку здесь нужно комбинировать свои интересы и пожелания публики. Можно поставить программу, которая исполнителю очень близка и интересна, к примеру, из сочинений Мясковского, Метнера, Капустина, то есть не вполне известных широкой публике композиторов, и публика не пойдет на концерт. Вряд ли это исполнителя устроит. Это индивидуальный момент, конечно. Лично я хочу, чтобы на мой концерт пришло как можно большее количество людей, поэтому стараюсь как-то комбинировать. Опять же, я примерно представляю, в каких городах, в каких залах какого рода приходит публика. Есть залы, где публика знающая: меломаны, большие любители классической музыки и даже профессионалы. А есть и такие площадки, куда приходят люди, не связанные с классической музыкой, и тогда хорошо бы эту публику привлечь более популярными композиторами. Слава богу, что Рахманинов, самый близкий мне композитор, относится к тем, на кого пойдет любой слушатель. Этим же качеством обладает и музыка Шопена, например.

– Во время выступления вы полностью концентрируетесь на музыке или все-таки ощущаете присутствие зала?

– Ощущаю, безусловно! Оно для меня чрезвычайно важно и очень помогает. Это неотъемлемая часть концепции каждого выхода на сцену, каждого выступления. Мне, например, всегда очень некомфортно делать студийные записи, потому что там есть только камера и нет публики, а в концертах в том и прелесть, что в зале находится зритель. Происходит симбиоз концентрации на музыке и контакта с публикой. Невозможно выбрать что-то одно, наиболее значимое, из этих двух пунктов. И то, и другое – равнозначно.

– Стараетесь ли вы всегда следовать авторскому тексту или можете поддаться внезапному порыву, если почувствуете, что надо сыграть именно так, как сейчас чувствуете?

– Конечно, могу. Каждый раз я играю по-разному. В этом суть музыки. Мне кажется, нет музыкантов, которые могли бы сыграть дважды одинаково – хоть какая-то разница неизбежно будет. Я стремлюсь к тому, чтобы по-разному преподносить программу, потому что бывают такие гастроли, когда на протяжении нескольких месяцев с периодичностью раз в неделю я играю одно и то же. Обычно такое продолжается не дольше двух-трех месяцев, но за эти гастроли я меняю свой подход. Точнее, музыка меняется сама по себе, и не из-за того, что я целенаправленно стараюсь каждый раз сыграть иначе – взгляд и исполнение сами по себе меняются. Это очень приятно и доставляет интерес перед каждым выходом на сцену. Я сам слышу, насколько что-то меняется.

– Особенно – если вы играете на разных роялях. Кстати, рояль: если он в плохом состоянии, он может испортить ваше выступление?

– Знаете, вот Рихтер говорил, что у него самые удачные выступления были на плохих роялях. Раньше я мог бы так сказать и о себе, сейчас, слава богу, нет, но иногда это случается. Замечу, что плохой рояль – это не гарантия неудачного выступления.

– А хороший – не гарантия удачного?

– Ну да. Просто должна быть какая-то объективность. На любом инструменте можно играть как угодно. Не нужно обвинять рояль. Если он плохой – не надейся на Деда Мороза, если хороший – не думай, что самому можно ничего не делать. В общем, на Бога надейся, а сам не плошай.

– Вы выступаете не только в академических локациях, но, например, на фестивале Pianissimo в Эрмитаже, где публика находится очень близко к исполнителю. Вам это не мешает?

– Нет, мне это не мешает, просто к каким-то условиям нужно приспосабливаться. У фестиваля Pianissimo очень хорошие залы, в частности, мне нравятся Пакгаузы в Нижнем Новгороде – это относительно новое концертное пространство, я там уже дважды играл. Это одно из самых любимых пространств, где я выступал. Здесь, в Галерее Нико, мне тоже очень нравится. Иногда послевкусие от концерта в таком камерном пространстве бывает приятнее, нежели в большом зале. Я, правда, люблю играть везде, в разных залах и на разных концертных площадках. Бывают залы, где публика вообще садится в круг со всех сторон от исполнителя. К этому надо привыкать, но, когда привыкнешь, получаешь от этого удовольствие.

– Как у вас проходит процесс познания новых вещей? Сколько времени занимает заучивание?

– Недавно мне заказали Четвертый концерт Капустина, а до выступления оставался примерно месяц. Честно говоря, я очень критически к себе отношусь и боялся, что не хватит времени выучить, или хватит, но будет плохо. Николай Капустин – это классический джаз, а такая музыка – не самый привычный для меня жанр. Изо всех сил я начать учить, чтобы успеть до концерта, в итоге выучил за неделю. Действительно выучил! А лет пять назад у меня был заказ на концерт Хачатуряна, и это – гениальная музыка, надо сказать. К сожалению, с тех пор больше не предлагали его сыграть, хотя очень бы хотелось. Тогда в моем распоряжении было, кажется, дней десять, и я его выучил практически без рояля. Не было возможности садиться за инструмент, поэтому я постоянно слушал его в голове. Так что, надеюсь, у меня есть наклонности к тому, чтобы быстро учить, хотя, я бы не сказал, что это решающий фактор. Конечно, в современном музыкальном мире это действительно одно из важнейших качеств, потому что сейчас нужно быстро все выучивать и быть мобильным, но к самой музыке это качество не имеет отношения. Есть гениальные пианисты, которые не так мобильны, не могут быстро учить, но играют при этом абсолютно не хуже, чем те, которые выучивают за несколько дней огромные программы. И наоборот.

– Какой музыкой вы сейчас увлечены? Бывает так, что вдруг на вас «нападает» музыка, все время звучит в голове, и хочется быстрее ее выучить?

– Раньше было. Сейчас из-за того, что много концертов и приходится быстрее и быстрее осваивать большее количество репертуара, в голове нет места, чтобы еще какая-то музыка в ней крутилась. Если и крутится, то это музыка, которую я исполняю. А так, меня захватывает музыка Рахманинова, причем не только фортепианная. Я иногда слушаю его симфонические полотна, очень люблю Третью симфонию. На мой взгляд, Третья симфония и Четвертый концерт очень похожи. Это наиболее надломный период его творчества, рахманиновский до мозга костей. Это абсолютно его музыка, то, что именно мне у него наиболее близко, симбиоз русского стиля с американским того времени.

Не каждый отдает себе отчет в том, что этот американский стиль существовал. Его можно наблюдать, например, в транскрипциях Горовица. Я сам часто играю транскрипцию Горовица на тему «Кармен», но немножко видоизменяю, поскольку он нот не записывал, а сам каждый раз играл совершенно другой текст, просто на одной и той же основе. Я замечаю там некий момент, который отнес бы к американскому стилю начала XX века. Эта эпоха – золотой век пианизма – для меня наиболее притягательна во всех отношениях, в том числе, историческом. Может быть, это связано с тем, что самая дорогая мне музыка написана именно в то время. Это Рахманинов, это Метнер – наиболее близкий к Рахманинову композитор. Других таких аналогов, если можно так выразиться, просто нет. Плюс они были друзьями, и Рахманинов называл Метнера величайшим композитором XX века. Я считаю, что он был прав, но Метнер, к сожалению, сейчас недооценен. Он, конечно, очень близок Рахманинову, но все равно у него – свои стилистические особенности. Он не похож ни на кого.  Я бы сказал так, что у Метнера моментами очень сложная для восприятия музыка, но она – искренняя, абсолютно русская, как и у Рахманинова. Для меня два самых русских композитора – это Рахманинов и Метнер.

 – Концерты Метнера играете?

– Концерты – нет. Первый концерт хочу в ближайшее время освоить и сыграть. Пока играю несколько его сонат, в данный момент они мне ближе всего.

– А «Сказки»?

– «Сказки» – тоже да. Но я бы сказал, что самое гениальное, что Метнер написал, – это сонаты.

– Какие же у вас самые любимые?

– Кроме «Сонаты-воспоминание», ор. 38 № 1, пожалуй, самой его известной из всех сонат, это «Романтическая», я ее играл на Конкурсе Рахманинова, и Соната ор. 30 ля минор – у нее есть название «В духе военного времени». Гениальная музыка, которую, по-моему, вообще никто не играет. В этом сезоне я осмелился вставить ее в программу.

– Есть ли запись этого исполнения?

– Есть на моем канале в YouTube. Эту сонату никто практически не слышал, но она абсолютно гениальная! И не такая, кстати, длинная – около 15 минут, в отличие от «Романтической», которая идет, кажется, 25 минут. Еще хочу освоить «Ночной ветер» – тоже гениальнейшая соната. Но она – практически на целое отделение концерта, поэтому ее уже сложнее включить в программу. Если к сонате «В духе военного времени» можно что-то прибавлять, то к «Ночному ветру» не получится.

Увы, публика не идет на Метнера так, как, например, на Шопена. Меня это очень расстраивает, и я стараюсь, как могу, развивать слушателей в отношении этого величайшего композитора.

 – В декабре 2022 года вы впервые выступили с сольной программой в Большом зале Петербургской филармонии и посвятили ее Нельсону Фрейре. Почему именно ему?

– Пожалуй, это один из самых моих любимых, если не самый любимый пианист из плеяды современных музыкантов. Мне импонирует его манера, мне она очень близка. Это гениальный пианист. Меня впечатляет, насколько шикарно у него звучат в разных условиях разные инструменты – все абсолютно! К сожалению, его не стало в 2021 году. На тот момент прошло, наверное, несколько месяцев с момента его смерти, и мне захотелось посвятить ему концерт.

– Петербург – ваш родной город. Замечаете ли вы отличия петербургской пианистической школы от московской?

– Безусловно. Отличие, в первую очередь, в том, что московские пианисты нашего времени (раньше, мне кажется, эта разница не столь была заметна) играют несколько ярче, нежели питерские. Я приверженец петербургской школы, поскольку я в ней обучался, но я не могу сказать, вернее, у меня нет мнения, какая школа лучше – московская или петербургская. И там, и там есть выдающиеся музыканты. В Москве пианисты делают больший упор на технологичность исполнения, на его эффектность, в хорошем смысле этого слова, и яркость. В Петербурге больше приветствуется лиричность исполнения. Знаете, мне кажется, это можно обобщить на сравнении самих городов. Какое у вас впечатление, если сравнивать Санкт-Петербург и Москву? Конечно, это тоже индивидуально, но я думаю, что примерно будет понятно, если сказать, что музыкальные отличия аналогичны житейскому городскому.

– У любого большого музыканта музыка занимает центральную часть жизни. Но невозможно быть большим музыкантом, ограничивая свой мир исключительно профессиональными интересами. Что поддерживает вас, позволяет вам развиваться, является ценностью помимо музыки?

– Есть в принципе два аспекта. Первый – это фильмы. Я считаю, что кинематограф – одно из ярчайших проявлений искусства, не менее выдающееся и ценное, чем литература или живопись. И то, и другое я тоже очень люблю, но, помимо того, что нужно отвлекаться от музыки, желательно еще и отдыхать, а фильмы, хоть это и проявление искусства, в каком-то смысле являются развлечением.

Я люблю определенный кинематограф, а именно – исторические фильмы, но не документальные, а событийные, о том, что происходило в начале XX века. Меня они чрезвычайно привлекают. В частности, я очень люблю фильмы Никиты Сергеевича Михалкова, наверно, можно практически все перечислить. Или «Жизнь и приключения Мишки Япончика» – это гениальнейший фильм, наверно, мой самый любимый. «Ликвидация», «Апостол», «Восток-Запад». Такие жанры меня наиболее интересуют. Эти фильмы действительно тяжелые, некоторые, как «Апостол», даже слишком. Тем не менее, я не могу сказать, что они оказывают на меня гнетущее влияние – меня они наполняют. Именно поэтому такого рода кинематограф я называю искусством. Искусство наполняет, соответственно, это тоже проявление искусства. Многие люди, посмотрев эти фильмы, окажутся в таком тяжелом моральном состоянии, что скажут: «Я это никогда смотреть больше не буду». Но меня именно это и привлекает. У меня нет мучения от этого состояния, поскольку музыка, которую я играю, не всегда, скажем так, легкая.

Когда я понимаю, что действие в этих фильмах во многих случаях происходит тогда, когда создавалась музыка XX века, меня тем более это привлекает. Порой эти события талантливо отражены в фильме и безусловно переданы в музыке, которую я играю. Например, есть многосерийный фильм «Крылья Империи». Эта картина – про революционные события, о том, как создавалась и шла своим ходом революция. Действие охватывает начало XX века, и передано это так, что очень близко и к Метнеру, и к Рахманинову. Безусловно, не стоит современный фильм сравнивать с музыкой этих великих композиторов, но то, что в этом фильме передано, имеет некое отношение, во временном плане уж точно, да и в духовном, атмосферном тоже, к музыке, которую я исполняю и которая мне наиболее близка. Это для меня первый момент отвлечения от музыки.

Второе – я очень люблю природу. По гороскопу я – Водолей, может, поэтому очень люблю воду. Я живу рядом с Финским заливом, и, наверное, это самое близкое мне место. Иногда могу на гидроцикле выплыть на середину Финского залива, заглушить двигатель и наслаждаться тишиной, чтобы побыть одному. Все берега видны как тоненькая полосочка, и мне это чрезвычайно нравится. Летом мне там хорошо. Зимой, в начале весны и в конце осени мне довольно сложно, потому что этот момент исключается, так что остаются только фильмы. А еще я их смотрю тогда, когда куда-то лечу. Как артист, я провожу в дороге довольно большое количество времени – даже страшно представить, если все суммировать, сколько времени в течение жизни проводишь в самолете, в поезде, в общем, в пути. Фильмы меня в этом плане спасают. Когда летишь в Якутск, например, а туда лететь часов восемь, можно даже сериал целый посмотреть. Кстати, многие фильмы, которые я перечислил – многосерийные.

– Что вы вкладываете в понятие «счастье»? Ощущаете ли вы себя счастливым, может быть, в какие-то мгновения?

– Ощущаю, когда выхожу на сцену. Особенно ближе к концу концерта, когда играю бисы. Я уже говорил, что это единственная для меня возможность по-настоящему дышать и как-то самовыражаться, других вариантов нет. Я испытываю колоссальную потребность в этом. Тем более, когда я к этому привыкаю, а потом вдруг перерыв на месяц, и концертов нет. Это бывает, например, летом. С одной стороны, приятно, что можно отдохнуть, прийти в себя. С другой стороны, начинается в каком-то смысле ломка, потому что долгое время я не имею возможности выходить на сцену. Зато потом приятно возвращаться с новыми силами. Лето – это и отдых, и тоска по сцене, по концертам.

– Но в любой момент, в том числе и летом, вы же можете вернуться к роялю и играть для себя сколько угодно.

– Ну, конечно, а вот Гленн Гульд в возрасте 20 лет вообще перестал играть на сцене. Ему было чрезвычайно некомфортно, и он принял решение записываться в студии. У меня – наоборот: мне некомфортно делать записи в студии, и для меня сцена имеет колоссальную жизненную ценность. Я не мыслю себя без сцены. Не просто без музыки, а без сцены. Но на сцене я должен быть именно музыкантом. Неправильно будет сказать, что для меня главное – это выходить на сцену и что-нибудь на ней делать. У меня есть желание связывать сцену с музыкой и свою жизнь тоже. Моя жизнь – это и есть музыка, я бы даже сказал, что я – и есть музыка. Я и музыка – это два неразделимых понятия.

– Ваши планы в новом сезоне?

– Очень важный для меня концерт состоится 25 сентября – на открытии сезона в Большом зале Петербургской филармонии в сотворчестве с Заслуженным коллективом России и маэстро Николаем Алексеевым я исполню Второй концерт Брамса. Ну, и далее концерты, концерты и концерты. Собираюсь сыграть Пятый концерт Сен-Санса, «Рапсодию в стиле блюз» Гершвина, леворучный концерт Равеля, «Бурлеску» Штрауса, Сюиту для фортепиано Цфасмана, сонаты Брамса, сонату Метнера «Ночной ветер», также готовлю сольный концерт из произведений Шопена и многие другие программы.

Беседовала Ирина ШЫМЧАК