Арсений ТАРАСЕВИЧ-НИКОЛАЕВ: «Музыка превыше всего»

Концертирующий пианист — личность. Таковы требования профессии. Без глубины чувств, широкого кругозора и развитого интеллекта хорошим музыкантом не стать. Об этом, о связи времен, об истинных ценностях, о «взаимоотношениях» композитора и интерпретатора мы побеседовали с одним из самых ярких пианистов своего поколения — Арсением Тарасевичем-Николаевым.

Музыкальный мир узнал о нем в 2012 году, когда Арсений стал победителем Международного конкурса пианистов имени А. Н. Скря­бина. Прошло десять лет, и мы получили возможность убедиться, что музыкант и личность Арсений Тарасевич-Николаев на месте не стоит и находится в постоянном развитии. Неизменным остается одно — непреходящая любовь к музыке и верность профессии.

— В своем первом интервью для журнала «PianoФорум» (2014) Вы рассказали о вашем становлении в профессии. Прошло почти восемь лет, Вы изменились, мир вокруг изменился. Оглядываясь назад, какие самые важные события Вы бы выделили за этот отрезок времени?

— Событий произошло очень много. За это время я познакомился с огромным количеством музыкантов, побывал с концертами в разных странах, сотрудничал с оркестрами, о которых когда-то мечтал, — такими как Кливлендский оркестр, Лондонский филармонический оркестр или Госоркестр им. Е. Ф. Светланова. Постарел (смеется). Многое случилось, и мне сложно выделить какие­то «наивысшие точки».

В какой-то момент, наверное, я стал более самостоятельным. Уход Сергея Леонидовича Доренского для всех его учеников, как ни странно, стал шоком. Головой-то мы понимали, что он человек немолодой, но есть люди, которые, кажется, будут жить вечно. Он, как птица Феникс, «восставал из пепла» и радовал нас. Очень сложно принять, что его нет… До сих пор в подсознании мелькает мысль, что надо ему позвонить, «что-то я давно не звонил Сергею Леонидовичу, он может расстроиться». Потом понимаешь, что это невозможно.

Были и радостные события. Новые впечатления, новая музыка, в том числе и та, о которой давно мечтал и которую наконец сыграл.

— Чем Вы занимаетесь нынче в консерватории? Ведете педагогическую деятельность?

— С сентября 2021 года я работаю ассистентом Александра Ашотовича Мндоянца на кафедре Михаила Сергеевича Воскресенского. До этого я уже помогал и Александру Ашотовичу, и Михаилу Степановичу Петухову, занимался со студентами, у меня было время, чтобы накопить опыт.

— Это замечательно, что Вы работаете вместе со своим учителем.

— Да, но с учетом того, что я — также ученик С. Л. Доренского, а попал на кафедру М. С. Воскресенского, кому-то это может показаться забавным (улыбается). Мне же в этом видится справедливость, потому что у меня перед Александром Ашотовичем был должок, который я сейчас с огромным удовольствием выплачиваю. Полушутя, тем, кто у меня спрашивает, нравится ли мне преподавание, я отвечаю: «не отвратительно». На самом деле я не чувствую отторжения даже тогда, когда сталкиваюсь с какими-то трудностями, мне эта работа видится творческой, и она очень помогает и в моем исполнительском деле.

— А Григорий Липманович Соколов, наоборот, отказался от педагогической деятельности, потому что она ему мешала именно в исполнительстве…

— Это зависит, конечно, от темперамента, и я допускаю, что Григорию Липмановичу было невыносимо слышать ошибки своих учеников, ведь он, человек гениально одаренный, не понимал, как можно что-то интуитивно не почувствовать. А бывают другие, например, Николай Львович Луганский. Для него естественно разобрать все на отдельные составляющие, которые он видит, как под микроскопом, а потом вычленяет и объясняет. У меня были с ним уроки, и надеюсь, что свой уже накопленный опыт (мне очень повезло с учителями) я теперь смогу ретранслировать тем, с кем занимаюсь.

— Как Вас воспринимают ученики, Вы же выглядите одного с ними возраста?

— Я еще сейчас бороду сбрил (смеется). Не вижу в этом никакой проблемы. Даже заметил, что ко мне ходят довольно активно. В классе Доренского мы часто играли друг другу, нам было важно, чтобы человек с концертным опытом, не обязательно профессор с серьезным преподавательским бэкграундом и всеми регалиями на свете, услышал твою игру. Мнение со стороны имеет огромное значение для любого музыканта.

Мне говорили: «Вот поступишь в консерваторию работать ассистентом, придешь в класс и будешь сидеть, сам заниматься». Ничего подобного! Заниматься получается очень редко — приходишь в класс, и начинается чехарда с учениками… Но я очень рад, когда студент проявляет инициативу, ведь в консерватории никто за ручку не водит, и твое развитие во многом зависит от тебя самого.

— Главное, чтобы это было удовольствием, а не скучной обязанностью.

— Пока своего класса у меня нет, для меня это удовольствие. А дальше — посмотрим.

— Знаю, что в аспирантуре вы писали квалификационный реферат, посвященный композиторскому творчеству Татьяны Петровны Николаевой, вашей бабушки. Не планируете ли дальше работать с архивами, что-то из ее сочинений исполнять?

— Вопрос очень важный, очень справедливый. Да, я планирую и работать с архивами, и исполнять музыку бабушки. Более того, ищу для этого возможности. Я действительно писал эту работу и в какой-то момент понял, что наибольший вклад, который могу внести, — это поиск утраченных материалов, но я — не архивный работник, и у меня нет доступа ко всему. А утраченных материалов на данный момент очень много. В том числе, дело касается манускриптов, рукописей — непонятно, где находятся часть манускриптов и часть изданных произведений. При переезде архива Союза композиторов что-то, к сожалению, потерялось. Я пробовал над этим работать, перерыл абсолютно все, что есть в консерватории и дома.

Поэтому поиск для меня — это одна задача, другая же — оцифровать то, что имеется, и то, что можно найти онлайн: ноты ее первого концерта и запись первого концерта с оркестром. Конечно, нужно исполнять, конечно, нужно записывать ее музыку. Я это хочу сделать. Конкретных дат с намеченными планами пока нет, тем не менее, есть хорошие звукозаписывающие компании, которые заинтересованы в том, чтобы записать музыку Татьяны Николаевой.

Я понимаю, что могу послужить памяти о ней как о композиторе, играя ее музыку. Если я напишу статью или даже несколько статей, такого резонанса, который возникнет при исполнении ее концертов в хорошем зале с хорошим оркестром, конечно, не будет.

— А есть полный каталог произведений Та­тья­ны Петровны?

— Да, есть, это одна из тех вещей, которые я сразу сделал, когда каталогизировал ее сочинения. Сохранился список по опусам от первого до, кажется, 43, сделанный ее вторым супругом, который также помогал ей как секретарь. Он старался систематизировать наследие, записывал концерты. Вопрос только в том, что большую часть ее музыки в нотах пока найти не получается.

— Вы пробовали что-то играть из восстановленного?

— У нее есть цикл «24 концертных этюда», и это то, что, наверное, легче всего сыграть, продемонстрировать, показать, потому что эти ноты изданы, они есть. Я записал два этюда из этого цикла, когда готовил диск на Decca, и играл на сцене несколько этюдов, а другую музыку я, что называется, пальцами не щупал, хотя кому-то посылал ноты, демонстрировал. Хочется найти и оркестр, который захочет сыграть ее произведения, надеюсь, это случится. Я работаю над этим. Современная музыка сейчас особенно востребована, есть целый пласт фестивалей, которые ей посвящены, но есть и запрос на то, чтобы откапывать что-то забытое. Надеюсь, что на этой волне у меня все получится.

— Ну, а Вы можете включать в свои программы ее произведения?

— Иногда да, иногда нет. Бывает, что есть запрос на конкретный репертуар, и бывает, что организаторы дают тебе карт-бланш. Тогда да. Но собраться и сделать монографический концерт из произведений Татьяны Николаевой, боюсь, еще рановато. Мне хочется, чтобы это событие, целиком посвященное ее музыке, фестиваль, например, или концерт, действительно собрало людей и обратило на себя должное внимание. Поэтому я пока выжидаю. Если я просто возьму и в каком-то московском зале сделаю монографический концерт Татьяны Николаевой, это вряд ли соберет публику. Надо реально смотреть на вещи. Но в какой-то момент, я верю, это наступит. Пока что иногда я играю что-то на бис. На бис сыграть, объявить, рассказать о ней немножко, — у людей, по крайней мере, возникает реакция: «Ах, она еще и писала!». Много в мире тех, кто ее помнит, но о том, что она была композитором, знают единицы.

— Но исследования же продолжаются?

— Да, конечно, и я даже цинично использовал такой трамплин, как запись своего диска на Decca, потому что это довольно популярная записывающая компания, и люди, которые покупают мои диски, слушают ее сочинения. Это тоже один из моих способов пропагандировать ее музыку.

— Сейчас весь мир отмечает 150-летие со дня рождения Скрябина, и, конечно, мы не можем обойти это событие стороной, ведь именно Вы стали победителем последнего Международного конкурса пианистов им. А. Н. Скрябина в Москве в 2012 году. Кстати, кажется, конкурс Скрябина с тех пор так и не проводился?

— Да, с тех пор ни разу. Я пристально слежу за этой ситуацией и общаюсь, в том числе, с Александром Серафимовичем Скрябиным, который состоял в Оргкомитете конкурса. Странно и печально, что имя Скрябина не находит, с моей точки зрения, того места, которое оно должно занимать в русской культуре и в мировом контексте. Но история всегда развивается по спирали. Когда-то, надеюсь, наступит другой период, а сейчас складывается такое впечатление (может быть, я и ошибаюсь), как будто Скрябин стал немодным. Знаете, как бывает? Мода на композиторов… Одно время была повальная мода на Метнера, и все подряд играли Метнера. Я замечательно отношусь к Николаю Карловичу, но мне кажется, что Скрябин, по крайней мере, не меньше достоин того, чтобы его играть много, в том числе, и мало исполняемые произведения. Да, обидно. Но мы будем стараться. Видите, Борис Березовский сейчас сделал фестиваль.

— Я вижу, что Вы по-прежнему увлечены Скрябиным. Какую трансформацию прошло в Ва­шем сознании это увлечение?

— Не скрою, что того эффекта горения, когда я мог месяцами играть только Скрябина, сейчас уже нет. С тех пор мне довелось сыграть многое, постоянно возникают новые увлечения. Я даже немного завидую коллегам, которые находят свою нишу и стараются существовать в ней постоянно. Есть, к примеру, Андраш Шифф, который рассуждает так: «Зачем я буду играть Рахманинова, если есть люди, которые, с моей точки зрения, сыграют это лучше меня? Буду играть Бетховена, Баха, Бартока». Я же совершенно не могу найти такую нишу, решить для себя, откровенно себе признаться, что за какие-то вещи мне не стоит браться. Честно говоря, когда я становлюсь одержим новым произведением, мне не так важно «открыть новую страницу в интерпретации». Важно, что мне хочется прикоснуться к этой музыке. Я до сих пор периодически что-то учу из Скрябина, я его играю, включаю в программы, но это уже не такой активный «букетно-конфетный» период, когда ты полностью растворен в одном композиторе.

— Игумнов говорил: «Среди любимых мною вещей есть такие, перед которыми хочется шапку снимать». Перед какими вещами Вам «хочется шапку снимать»? Есть такие?

— Мне перед таким количеством музыки хочется снять шапку, а иногда и волосы! Знаете, когда начался карантин, концерты отменялись один за другим, когда я понял, что в ближайшие три месяца у меня действительно ничего не будет, а что нас ждет дальше, и вовсе непонятно, я сидел дома и в какой-то момент начал делать транскрипции романсов Прокофьева. Мне настолько нравилась эта музыка, что хотелось «послушать» ее руками. Такое бывает, что тебе недостаточно просто слушать. Но когда у меня зарождается минимальный позыв самому написать музыку, я всегда начинаю вспоминать весь уже существующий фортепианный репертуар и понимаю, что это все — на столь недосягаемом уровне, что мне ценнее и важнее прикоснуться к этому гениальному и воплотить эту музыку, чем создавать что-то свое. Вот, к примеру, все 32 сонаты Бетховена. С моей точки зрения, там нет проседаний, и можно потратить всю жизнь на то, чтобы погружаться в эту музыку. Поэтому сказать, что есть несколько произведений, которые я уважаю больше, чем другие, сложно.

— Но в данный момент Вы чем-то увлечены?

— Скорее, это как влюбленность. Недавно мне очень хотелось сыграть Второй концерт Брамса, потом — Четвертый Рахманинова. Это очень сложная, в том числе для оркестра, музыка, и я был безумно счастлив, что мне удалось именно это вынести на сцену и сыграть в этом сезоне. Второй концерт Брамса я играл с Госоркестром им. Е. Ф. Светланова в Москве, а в Новосибирске с Новосибирским симфоническим оркестром мы играли Четвертый Рахманинова. И забавно, что Четвертый Рахманинова стал последним выученным из рахманиновских концертов в моем репертуаре.

— То есть вы играете все концерты Рахманинова?

— Теперь — да. Первым в мой репертуар попал Второй концерт, и я помню, что уже тогда мечтал, как здорово было бы Четвертый сыграть. Я пытался найти возможности, но все говорили: «А давайте Второй, или Третий… в крайнем случае Рапсодию на тему Паганини… нет, ну какой Четвертый?». А я так хотел, чтобы Четвертый концерт Рахманинова стал вторым в моем репертуаре после Второго! В итоге он оказался последним. Он действительно очень сложный, и не все оркестры готовы его играть.

— Говорят, что самый сложный из рахманиновских концертов — Третий. Разве нет?

— Третий самый сложный для пианистов. Хотя Николай Львович Луганский, который очень много играет все пять, думаю, поспорил бы со мной. Четвертый же весьма непрост по ансамблю, он требует, чтобы контакт оркестра с солистом был идеальным, а это трансцендентная задача. Да, он такой, очень модерновый.

— Фактически музыка XXI века. Он звучит настолько современно, как будто Рахманинов загля­нул к нам.

— Ритмика уже сложная, бесконечные перебивки и главное — здесь минимум того широкого рахманиновского дыхания, к которому мы привыкли и во Втором, и особенно в Третьем, когда ты чувствуешь, что, если у тебя все получается, то твои легкие стали в три раза больше, и ты дышишь этими легкими титана, и мелодия бесконечна. Наверно, в Четвертом Рахманинова в последний раз возникает некий «привет из прошлого», лирическая мелодия в третьей части, а в остальном там все, как лоскутное одеяло. Или это можно сравнить с монтажом в кино, когда план все время меняется, то ближе, то дальше, там вулкан — потом замерзшее озеро.

— Клиповое мышление.

— Да, чувствуется, что человек увидел что-то, и оно его натолкнуло на мысль использовать этот прием клиповости. Концерт-то, мягко говоря, не жизнеутверждающий, мне кажется.

— Какое у вас отношение к Сергею Васильевичу?

— Ну, а какое может быть у русского пианиста отношение к Рахманинову?

— Вы знаете, по-разному бывает. Как-то довелось услышать из уст уважаемого профессора, композитора и пианиста, что «Рахманинов был плохим композитором».

— Бывает, конечно, всякое, но я в этом плане не отличаюсь от большинства, для меня Рахманинов — как Пушкин, как Чайковский. Он из тех людей, которые составляют национальную культуру. Когда кто-то говорит — «я русский», что это значит? Из чего это состоит? Кровь? Нет, конечно. Это культура, язык. А если задуматься, из чего состоит культура? Как раз из конкретных людей. Рахманинов для меня, может быть, одна из сильнейших связей с Россией. Это то, почему я чувствую себя русским.

— Что для вас является приоритетом при выборе выступлений? Интересная программа, возможность себя попробовать с разными дирижерами/оркестрами, возможность путешествовать? От чего вы никогда не откажетесь, а в каких случаях задумаетесь, стоит ли?

— Вы знаете, я сразу могу ответить весело и цинично. Есть три составляющие: первое — это люди, то есть — кто тебя зовет или с кем тебе предлагают сыграть, второе — это хороший зал с хорошим инструментом и третье, как ни странно, гонорар. Если в наличии имеются два из трех пунктов, я соглашусь. Впрочем, если меня позовут в очень хорошее место сыграть с очень хорошим музыкантом, то мне будет все равно, каков гонорар.

— А что играть, разве не важно?

— «Что играть» — это выносится за скобки, потому что это первично. Есть, скажем так, музыка, которую я не хочу играть, потому что не чувствую, что она со мной соприкасается, что я готов ей себя посвятить. В таком случае, если есть возможность отказаться, я откажусь. Но в остальном я очень всеяден. Мне нравится и современную музыку открывать, и что-нибудь неизвестное. Нет такого, чтобы я диктовал, что буду играть, но, если мне дадут карт-бланш, придумать сольную программу с нуля будет очень приятно.

Недавно меня просили сыграть Первый концерт Мендельсона, а я, честно говоря, отношусь к нему прохладно. Сначала я пытался (был хороший оркестр, хороший зал, то есть два из трех пунктов совпали), тем не менее, я чувствовал, что нет, не могу. Это было бы нечестно по отношению к самому себе. В итоге мы сыграли Второй концерт Мендельсона, который, кстати, исполняется намного реже.

Поэтому — да, музыка превыше всего.

— Как Вы предпочитаете выстраивать свои сольные программы — по монографическому принципу либо «соединять несоединимое»?

— К составлению программ я подхожу, как к приготовлению изысканных блюд, а я очень люблю готовить. На самом деле, в основе приготовления любого блюда всегда лежит вдохновение, ведь кулинария — это тоже вид искусства. В «мишленовских» ресторанах блюда идут в строгом порядке, одно за другим, и, пробуя их, мы как будто путешествуем по странам и переживаем разный спектр эмоций. Мне нравится составлять свои программы так, будто я готовлю разные блюда. Мне не столь важно, в какой период создано то или иное произведение, программное оно или посвящено одной теме. Наверное, это хорошо воспринимается публикой, но составлять такие программы мне не так интересно, как придумывать что-то неочевидное. С другой стороны, в следующем сезоне я, скорее всего, не раз сыграю программу, которая целиком будет состоять из 24 прелюдий Рахманинова, то есть это будет монографический концерт. Мне кажется, что в рахманиновском цикле спрятана интересная внутренняя драматургия, которая выстраивается и воспринимается как одно целое. Конечно, эти прелюдии самодостаточны, и, когда их слушаешь от начала и до конца, понимаешь, что не случайно Сергей Васильевич остановился именно на 24-х. Он предполагал, что это можно играть циклом.

Да, составлять программы — очень интересно, это часть творческого процесса. Бывает, что ты сам себя на этом этапе настолько заведешь, что, когда дело доходит до реализации, понимаешь, что это наполеоновские планы, и начинаешь немножко тормозить. Чаще всего так случается, что программа, которую я изначально задумал, в итоге становится объемнее. Но это естественно, ведь ты погружаешься в эту музыку, ты ее начинаешь больше чувствовать, проживаешь с ней какое-то время вместе, и в итоге вся концепция преобразуется во что-то новое.

— Вы быстро запоминаете новый текст?

— По-разному бывает и зависит от нескольких факторов. Я заметил, что для меня тексты бывают объективно сложные и объективно простые. Бывает, что текст, который изначально дается мне с лету, в дальнейшей работе вызывает сложности, и наоборот. Например, полифонические тексты, те же фуги Баха, даются мне довольно легко, когда это касается осваивания и заучивания наизусть. Понятно, что после этого этапа можно копаться еще очень долго… А вот когда происходит наслоение сложных гармоний, много модуляций, движения, как в Третьем Рахманинова или Втором Прокофьева, — для меня, навскидку, это одни из самых сложных текстов. Второй Прокофьева вообще сложнейший текст. С Третьим Рахманинова я тоже долго мучился, чтобы освоить его по-настоящему. А вот Мессиан довольно легко дается.

— Авторский текст, как говорил тот же Игумнов, «лишь архитектурный чертеж. Разгадка и выполнение его — в этом роль исполнителя». Вы заранее продумываете исполнение, и на концерте все сводится к воспроизведению ранее сделанного, или отдаетесь эмоциям, живой стихии музыки?

— Дело в том, что я не очень могу понять, как можно заранее предвидеть исполнение. У художников, какими бы творчески-порывистыми они не были, неизбежно наступает момент, когда картина завершена и ее выставляют. Даже если она, как врубелевский портрет Саввы Мамонтова, не совсем закончена. Но он так хотел и так сделал. Картина — на выставке, она начинает жить своей жизнью, вызывать разные эмоции, реакции и так далее. А у исполнителей нет такого момента, и я не очень могу себе представить, как он может быть, что «я сделал все, что должно, вот такая у меня концепция, сейчас я буду воплощать ее в жизнь». Понятное дело, что во время работы и знакомства с новым произведением у тебя возникает некая слуховая картина: как бы я хотел, чтобы это звучало. И она сталкивается с тем, что сначала все играется дома, на одном рояле, затем — на маленькой сцене, где акустика посуше, и, наконец, концертное выступление — на сцене, например, Большого зала, где другой рояль, другая акустика. Каждый раз все преобразовывается, и в итоге получается что-то новое. Хочешь не хочешь, но есть простор, есть импровизационность. А дальше выбираешь, как ты идешь за этой импровизационностью и пытаешься что-то подчинить идее или картинке, которая у тебя была. Тут каждый выбирает для себя сам. Кому-то милее сиюминутность, кому-то важно, что он прочитал много фолиантов по поводу данного произведения, знаком с историей его создания, и у него есть ощущение, что он все знает о переживаниях композитора во время создания этого произведения, поэтому и хочет это воплотить…

Что касается текста, мне нравится эта цитата Игум­нова, я ее раньше не слышал. В любом случае, мне кажется, создается ситуация «фифти-фифти»: как мы, пианисты, не можем существовать без этой музыки, то есть мы только импровизируем на рояле в силу собственной одаренности, так и ноты, написанные композитором, не живут, пока их не начинают исполнять другие. Когда они оживают, то неизбежно в них привносится и сущность исполнителя — душа, его естество. Я не очень верю, что есть одна аутентичная верная трактовка того или иного произведения, будь то Бах, Моцарт или Стравинский. Даже если сами композиторы говорят, как Стравинский: «Не надо меня интерпретировать, играйте меня, как написано». Мне кажется, он лукавил. Я не понимаю, как можно не интерпретировать. Вот есть программа Sibelius, нотный редактор, которой пользуются композиторы, там можно нажать кнопку, и она тебе проиграет все, что написано в нотах. Она не интерпретирует. Но это будет неживая музыка.

— Итак, текст выучен, программа готова, концерт запланирован, впереди — выступление. «Выступление — это не соревнование, а любовный роман», — говорил Гульд. И, как в любви, без искренности и обнажения чувств подлинного откровения не получится… Музыкант открывается публике, чтобы она, публика, поверила в интимный диалог исполнителя с композитором. Открываетесь ли Вы во время игры или стараетесь себя контролировать?

— Я стараюсь себя контролировать. С одной стороны, выступление — это, в идеале, состояние крайнего сосредоточения. Ты полностью погружен и растворяешься в музыке, при этом ты себя контролируешь, думаешь вперед о музыкальном тексте. Какие-то вещи, которые зачастую кажутся спонтанными, на самом деле таковыми не являются: ты заранее работаешь над ними, в том числе, и над тем, чтобы они казались спонтанными. Кажется, даже Рихтер говорил, что он осознанно делал зверские акценты, чтобы зрители вздрагивали, если у него создавалось впечатление, что он теряет зал.

Когда ты один на один с музыкой, которую любишь и пытаешься как можно ярче и честнее транслировать людям, — это и есть самое откровенное состояние. Ты выступаешь посредником, в чем-то это похоже на работу проповедника. Воцерковленные люди считают, что проповедник — это проводник между Богом и человеком. Точно так же исполнители — как транзисторы. Проводники между музыкой и человеком. Если ты кривишь душой или пытаешься иезуитствовать, это сразу слышно во время игры на инструменте. Человек начинает придумывать отсебятину или новаторство ради новаторства… Мне кажется, что это моментально коробит. Хотя кого-то, наоборот, захватывает…

— Какими, по-Вашему, должны быть идеальные взаимоотношения публики и артиста?

— Уважительными. С одной стороны, по определению, исполнитель — уже наглец, потому что он решил, что достоин того, чтобы его слушали тысячи человек, как будто нет ничего лучше, чем прийти и слушать то, что он будет играть. Но, с другой стороны, не каждый готов выйти на сцену, справиться с волнением и действительно так обнажаться перед всеми. С одной стороны, я не должен преувеличивать свою важность, потому что я — транзистор. Да, с какими-то своими свой­ствами, которые я привношу, но у меня нет цели показать: смотрите, какой я передатчик классный. С другой стороны, даже если ты попытаешься быть максимально объективным, все равно это будет субъективно.

А публике в таких отношениях желательно быть тихой.

— Вас раздражает громкая публика?

— Нет, публика меня больше раздражает, когда я сам нахожусь в зале. Когда я на сцене, не обращаю внимание на какие-то вещи, — там более сосредоточенное состояние. А когда я в зале, мне иногда хочется прямо стукнуть кого-нибудь по голове, особенно если человек начинает именно на трех piano шуршать пакетом, хотя, когда в подобный момент звонит телефон, я понимаю, что просто не повезло. Это раздражает, но что поделать. А вот когда человек решает сам выдавить таблетку или съесть конфетку именно на самом тихом эпизоде…

— Не могу не спросить про камерное музицирование. Вы — участник «Притяжения», не знаю даже, как его назвать. Что это — фестиваль или формация?

— Это творческое объединение.

— В качестве кого Вы там выступаете?

— В качестве музыканта. Даниил Коган — генератор идей, я же могу себя причислить (иногда) к модераторам. На самом деле в этот проект вкладываются все его участники, просто есть некий костяк — 10–13 человек, те, кто был с самого начала, придумал концепцию, название и так далее. Я очень рад в этом участвовать, но у меня нет такого энтузиазма в создании программ, открывающих неизвестную музыку XX века, потому что Даниил как раз очень любит делать программы из совсем редко исполняемой музыки и собирать большое количество исполнителей.

Мне вообще нравится камерная музыка. Это отдельный вид кайфа, потому что ответственность не ложится на плечи кого-то одного, и нет такого уровня нервного напряжения, который возникает, когда ты играешь сольные концерты или солируешь с оркестром. При этом происходит очень живое и непосредственное общение, обмен музыкальными идеями с замечательными музыкантами. Иногда я даже думаю, что чуть ли не самое большое удовольствие и чистое наслаждение без примеси лишних нервов и суперконцентрации я получаю, играя в ансамбле.

— Каким Вы видите свое поколение пианистов? Чем вы отличаетесь и что вас объединяет с «зо­лотыми мастерами» XX века?

— Много интересных музыкантов, мне очень нравится ходить на концерты и моих сверстников, и более молодых. Средний уровень ремесла в мире вырос, при этом, по моему ощущению, по-настоящему выдающихся музыкантов так же немного, как и раньше, и далеко не все сейчас на виду у широкой публики. Сравнивать вообще не очень люблю, а с великими из ХХ века точно не возьмусь, потому что я на них сейчас смотрю через пелену времени. Остались записи, воспоминания, но, к сожалению, мы не можем прикоснуться к живому исполнению. Да и вообще это другая эпоха, другие люди и ценности. Могу лишь позавидовать тем, кто слышал вживую Микеланджели, Гилельса, Рихтера, мою бабушку. Наша же живая нить из той эпохи — это педагоги.

— Когда Вы в последний раз обновляли свой сайт? Как думаете, насколько важны для современного музыканта самопрезентация и присутствие в медиапространстве?

— Скажу честно, это крайне важный и полезный для карьеры инструмент, которым мне совершенно не интересно пользоваться. Мне скучно читать как под копирку написанные посты про «прекрасный концерт здесь», «из Москвы сегодня лечу в Челябинск, а потом Париж!» и смотреть фото из серии «я и такой-то дирижер/зал/оркестр», но еще тоскливее было бы делать это самому. Поэтому мое присутствие в социальных сетях очень ограничено, а сайтом занимались другие люди.

При этом многие артисты из тех, кто регулярно пишет лично в соцсетях, мне очень интересны как музыканты, и я с большим удовольствием пойду на их концерт, послушаю записи. Но читать посты — увольте. Лучше вживую пообщаться.

То, что я считаю ценным и достойным того, чтобы делиться с людьми, я делаю на сцене или в студии. Если кто-то помогает это рекламировать и распространять, я благодарен и готов сотрудничать. Но продвигать самого себя, свой имидж, «стиль жизни» и вообще быть инфлюенсером мне не интересно.

— Не хочется применять набившие оскомину дефиниции «оптимист/пессимист», но все-таки: каким Вы видите окружающий Вас мир?

— Мир разный. Я стараюсь пореже сетовать на все его уродства и несовершенства и не забывать быть благодарным за то прекрасное, что можно увидеть и услышать каждый день. Благодарным за возможность заниматься музыкой.

Беседовала Ирина ШЫМЧАК