Алексей Володин: «Удача приходит к тому, кто к ней готов»

Алексею Володину 34 года. Формально он еще не исчерпал «лимит молодости», но de facto является зрелым мастером высочайшего класса, художественный талант и универсальная пианистическая оснащенность которого признаны всем сообществом мирового фортепианного цеха. Он принадлежит к прорастающему поколению «новых русских пианистов», которые обретают свойства мировых звезд и становятся «своими» на планетарном уровне востребованности и творческого присутствия.

— Вы начали заниматься музыкой экстремально поздно — в 9 лет. Каким образом удалось преодолеть безусловную разницу в подготовке с одноклассниками по Гнесинской одиннадцатилетке?

— Действительно, жизненные обстоятельства сложились так, что мои родители (немузыканты) часто переезжали из города в город — это было связано с работой отца. Когда мне исполнилось 9 лет, мы окончательно (как нам тогда казалось) «осели» в Ленинграде, и меня отдали в музыкальную школу. Конечно, если начинаешь так поздно, появляются некоторые сложности, связанные с возрастом. В 9 лет можно было учиться только в вечерней школе, в которую я и поступил, и, кстати, к очень хорошему преподавателю. Кстати, мне всю жизнь безумно везло с педагогами: уже через год в Москве я занимался у Ирины Чаклиной и Всеволода Демидова — замечательных музыкантов, представителей Ленинградской школы, к которой я вообще отношусь с особым уважением. В Гнесинской ССМШ я занимался у Татьяны Зеликман — одного из лучших современных педагогов. Все эти люди невероятно помогли мне в моем становлении, и разница с моими коллегами (которые начали обучение на несколько лет раньше меня) в профессионально-технической подготовке быстро перестала ощущаться. Разумеется, сыграла роль и моя амбициозность (а возможно, и способности…). Мне всегда хотелось играть лучше других, к этому должен стремиться каждый человек, играющий на рояле.

— Вам так быстро удалось наверстать практически девятилетний разрыв, что напрашивается лишь одно объяснение — феноменальные природные данные.

— Мне кажется, у любого человека именно врожденные данные имеют первостепенное значение. Способности! Если природа их дает, то в комплексе. Набор данных включает в себя не в последнюю очередь и способность мыслить и способность к развитию… Возьмите любого выдающегося пианиста: у него есть и то, что мы называем музыкальностью, и руки. Достаточно на руки некоторых великих посмотреть, чтобы понять: этот человек как будто создан для того, чтобы играть на рояле. Кстати, не могу сказать, что у меня такие руки. Не слишком большие… Но и не настолько плохие, чтобы жаловаться.

— В консерваторию Вы «прицельно» поступали в класс Элисо Константиновны Вирсаладзе. Почему именно к ней?

— Я, наверное, на многие вопросы, касающиеся моей биографии, буду отвечать: так сложилось. Хорошие знакомые предложили прослушаться у Элисо Константиновны, предварительно спросив, хочу ли я у нее учиться. Я безмерно уважал Э. К. как пианистку и, конечно же, ответил утвердительно.

— Немецкий журнал «Piano News» с иронией подмечает в статье, Вам посвященной: «Удивительный факт: в эпоху глобализации, в эпоху, когда правилом хорошего тона стало учиться по возможности у большего числа признанных в мире профессоров, А. Володин на семь лет ограничивает себя классом одного единственного профессора, заметим, не самого «удобного» и очень строгого».

— Довольно наивно и смешно, конечно. И в фактологии есть нюансы. Не буду утверждать, что в течение семи лет я ходил к Э. К. по два раза каждую неделю, тем более — в аспирантуре.

Мастер-классы я‑таки посещал: стажировался в знаменитой Академии на озере Комо. Среди тех педагогов, у которых удалось поучиться, — Дмитрий Башкиров, Фу Тсонг, Андреас Штайер, Леон Фляйшер. Так что европейскую модель я тоже освоил, поиграл разным людям.

— Немцы, видимо, имели в виду, что не следует так долго находиться в классе одного профессора.

— Знаете, все хорошо в меру, правда? А вообще, все индивидуально. Во‑первых, ты должен у преподавателя взять все, что можешь взять. Если Нейгауз или Вирсаладзе или кто-либо другой могут чему-то еще научить, надо учиться, вбирать все что можно. А потом должен наступить психологический момент, когда ты поймешь, что можешь быть самостоятельным, можешь произведение сделать сам. Нельзя впадать в длительную зависимость от педагога.

— В чем особенность педагогического метода Элисо Вирсаладзе?

— Проведя в классе профессора семь лет, трудно выразить это в нескольких словах, получится формально. Если коротко… Высокая профессиональная подготовка. Умение внимательно и грамотно читать текст. Фортепианная игра как таковая, то есть чисто практическая сторона. Э. К. — пианист-виртуоз, практикующий музыкант, и она может показать, как тот или иной проблемный фрагмент «сделать».

— То есть важно учиться именно у концертирующего музыканта?

— У талантливого! Чуть ли не в равной степени важно и направить студента в общехудожественном смысле, и объяснить ему, как сыграть. Если все время копаться в деталях, далеко не продвинешься. Нужно понимать, для чего ты это делаешь. Так что педагог должен быть настоящим художником.

— У Элисо Константиновны репутация довольно жесткого педагога.

— Безусловно, она достаточно авторитарно занимается. Но я бы не говорил о какой-то жесткости. А вот сообщать правду студенту, конечно, нужно, потому что искусство — это суровый мир. Представьте, в период учебы ты привыкаешь к комплиментам, а потом остаешься один и понимаешь, что непригоден к суровой концертной жизни. Лучше все сознавать сразу, ибо выживает только сильнейший.

— В чем для Вас «суровость» концертной жизни?

— В том, что ты оказываешься каждый день на сцене «один на один» с тысячным залом. И даже не в нем дело, а в произведении, которое нужно играть. И играть хорошо, а это безумно трудно.

— «Поворотным» в Вашей карьере стал 2003-й год — год победы на конкурсе в Цюрихе. А до этого были какие-то конкурсы, успехи?

— Были какие-то премии на конкурсах, были концерты. Но после цюрихского конкурса я стал значительно больше играть в Европе, у меня появился профессиональный менеджмент, а это важно в современном мире.

— У Вас были ощущения кризиса, глубокие разочарования в себе, в профессии?

— Как каждый нормальный человек, я испытывал разное. Но если такие моменты и были, то продолжались недолго. Наша профессия — психологически очень трудная. Особенно в молодые годы, в процессе становления всякие дурные мысли приходят. Сейчас-то мне уже некогда о подобном думать, это было бы проявлением душевной болезни. А в молодые годы я с депрессивным настроением справлялся. Как? Во‑первых, в меня всегда верили многие люди. Во‑вторых, всегда были запланированы какие-то концерты (пусть меньше, чем сейчас), к которым надо было готовиться. В‑третьих, в музыке нельзя не верить в себя. Однажды я прочел американскую пословицу: «Победитель — тот, кто верит в себя, даже тогда, когда в него не верит никто». Мне это высказывание очень понравилось. Людям стоит его себе напоминать.

Сцена — это очень тяжелое испытание, если предъявляешь к себе определенные требования. Со времен конкурса в Швейцарии я сыграл сотни концертов и не могу сказать, что всегда выхожу на сцену, «как в первый и последний раз». Но всегда есть огромное чувство ответственности, от этого никуда не денешься. И хорошо, не нужно никуда от него «деваться»!

— Вы играете примерно 100 концертов в год. Каково соотношение выступлений соло и с оркестром, выступлений в России и за рубежом?

— 95% концертов — за рубежом. Так складывается, вероятно, потому, что у меня европейский менеджмент. А соло и с оркестром — 50 на 50. Изредка — камерная музыка. У меня нет постоянного партнера, и камерные концерты назначаются исключительно благодаря желанию сыграть то или иное сочинение.

— Снова сошлюсь на журнал «Piano News»: в статье о Вас утверждают, что Вы — неудобный для менеджеров пианист, ибо заставляете публику думать, а не отдыхать на концерте.

— Ну, написать можно, что угодно! Я самый удобный пианист абсолютно для всех. У меня огромный репертуар, говорю это без ложной скромности, потому что на это было потрачено очень много времени и работы. Я готов играть каждый день в любой стране мира. Назначили концерт — приехал и сыграл. К тому же, если я «заставляю публику думать», почему это плохо для менеджеров? Кстати, я не уверен в том, что заставляю публику думать, для меня важнее доставить эстетическое наслаждение.

— И все же в Вашем репертуаре преобладает романтика.

— Не только! Я и Баха, и Гайдна исполняю. Но есть основа: Рахманинов, Бетховен, Шопен. А другие — «приходят и уходят». Листа и французов исполняю меньше. А вот Шумана — всегда, я его очень люблю. Всего не сыграешь, выбираешь то, что хочется в данный момент, а хочется того, что ближе.

— У Вас остается время учить новое, пополнять репертуар?

— Конечно, я постоянно учу что-то новое. Бывает, в самолете по нотам, но стараюсь все же за инструментом. Это очень важно. Нахожу какие-то «окна», если есть неделя свободная, обязательно учу что-то «на будущее». Кроме того, в течение сезона играешь уже готовое, и вполне можно параллельно с концертами учить новые сочинения.

— Но Вы практически не играете современную музыку, создававшуюся в конце ХХ–начале XXI века. Не любите?

— Я бы не стал делить музыку на современную и несовременную. Если говорить о музыке, которая написана сегодня, то чаще всего она мне не нравится. И не потому, что я консервативен, а потому, что она не звучит как музыка. Есть, наверное, прекрасные композиторы, которые пишут профессионально, в их произведениях есть гармония, мелодия, они насыщенны эмоциональным содержанием. Такую музыку я люблю и готов играть. Но я ее не знаю. А то, что известно сегодня, то, что звучит в концертных залах, не всегда хорошо. Год назад я выучил Вторую сонату Капустина и несколько его этюдов, теперь включаю их в программы. Мне нравится музыка Капустина своей свежестью, красотой и подлинным, а не поддельным своеобразием. Я очень счастлив, что несколько дней назад он посвятил мне свою 19‑ю фортепианную Сонату.

— Насколько вольно Вы подходите к нотному тексту, композитор для Вас — «священная корова»?

— На 100 процентов. Другое дело, что текст нельзя трактовать формально. Написано, допустим, fortissimo — это не должно быть fortissimo, закладывающее уши. Staccato — могут существовать десятки вариантов, и так далее. В тексте есть огромный простор для творчества: если ты видишь авторский текст, у тебя есть множество способов его воплощения на инструменте. Тут уже важны вкус, эрудиция, аналитические способности, музыкантская интуиция. Безусловно, нужно исходить из авторского текста. Кстати, то, что написано в тексте, значительно чаще, чем кажется, совпадает с внутренними ощущениями. У меня, например, никогда нет желания играть pianissimo там, где автор предлагает fortissimo. Другой вопрос, как это fortissimo сыграть. Вот тут начинается работа: какая там фактура, что было до этого эпизода, что будет после…

— Есть в огромном фортепианном репертуаре что-то, к чему Вы пока не готовы подступиться?

— Пожалуй, именно современная музыка, которая, повторю, звучит, не как музыка.

Дело не в том, готов я или нет. Я убежден, что мы живем на свете один раз. Поэтому я стараюсь не делать того, чего мне делать не хочется. Например, я не понимаю концерты-лекции, концерты-каталоги: все сонаты Бетховена за два вечера, 48 прелюдий и фуг. Не знаю, готов я к этому или нет, но мне не хотелось бы так делать. Надо, чтобы и слушатель не слишком утомился, не возненавидел музыку. Нужно как-то дозировать информацию. Впрочем, я не осуждаю музыкантов, делающих подобные программы, если это соответствует их индивидуальности.

— Вы верите публике?

— В последнее время меня очень здорово везде принимают, поэтому — не верю (смеется). Мне, конечно, приятен горячий прием, но сказать «верю» значит не верить собственным ощущениям. А вот этого я уж никак не могу! Я знаю, что я сделал, чего не сделал. Спросите любого нормального пианиста, каким количеством концертов за сезон он доволен, — получится не более пяти процентов. И я не исключение.

— В июне 2012 г. Вы поедете в Цюрих на конкурс имени Гезы Анды в новом качестве — в качестве члена жюри. Не боитесь? Ведь длительное прослушивание не всегда качественных исполнений может помешать собственной игре.

— Действительно, в жюри на таком крупном конкурсе я буду работать впервые. Не могу сказать, что жду этого момента с нетерпением. Представьте, финальное прослушивание в Цюрихе (концерты с оркестром) — 12 июня, а 13-го у меня сольный концерт в Лондоне. Не исключаю, что возникнет усталость и перенасыщение впечатлениями от игры других людей. Но, может быть, все не так страшно…

— А что Вы прежде всего оцените в игре конкурсантов?

— Я буду искать в человеке талант. Скажу любительским языком: если человек играет с душой, если его игра захватывает и трогает, я проголосую за него, даже если ему технически что-то не удалось. Талантливый человек может сегодня сыграть неудачно, а завтра — великолепно. А бездарный всегда будет играть бездарно.

— Почему, на Ваш взгляд, при равных «исходных данных» у одних пианистов карьера складывается удачно, а другие остаются «за бортом» концертной жизни?

— Это сложный философский вопрос. Не знаю, готов ли я дать ответ… Вот Михаил Плетнев, например, в одном интервью сказал: «Я не знаю ни одного выдающегося таланта, который был бы незамечен».

— Спорное высказывание: потому и не знаем, что незамечен!

— Конечно! С другой стороны, начинаешь думать про истинно великих пианистов: а могло ли у них не сложиться? Думаю, что не могло. Они столь гениальны, что не могло не сложиться. Горовиц, например…

Сложный вопрос. Исходные данные могут быть одинаковыми, хотя это понятие условно, т. к. все люди разные, но есть человеческие, личностные качества. Есть люди, которые не стремятся «делать карьеру». Или характер у них настолько противоречивый, что с ними трудно работать. В молодости ведь можно наделать кучу глупостей, совершить ложные, неправильные шаги и карьеру свою испортить.

Это то, что называется словом удача. Она у того, кто к ней готов. Шанс надо уметь увидеть.

— Вы согласитесь выступать на мероприятии, которое кажется Вам сомнительным, выпадающим из круга «академической концертной жизни»?

— Я никогда не соглашусь заниматься не своим делом: петь или играть на скрипке публично. Я не стал бы играть на сцене джазовые импровизации, хотя обожаю джаз, но я не профессиональный джазмен. Если же нужно исполнить классическое произведение на не очень серьезном концерте, какая разница? Если твоя профессия пианист, ты должен играть.

— Вы строите долгосрочные планы, представляете, каким будете, например, лет через 20?

— Я предпочитаю об этом не думать, даже так: для меня важно об этом не думать. Иначе перестанешь жить моментом, а будешь строить бесконечные планы, из которых большинство все равно, скорее всего, не сбудется.

— Из этого следует, что и о педагогической деятельности Вы пока не задумывались.

— Именно задумывался! И постараюсь сделать так, чтобы никогда к ней не прийти. Если хочешь быть хорошим педагогом, — бросай игру на рояле и посвящай все время ученику. Воспитывай его, веди, разговаривай с ним об искусстве, о музыке. Мне кажется, так нужно. Чтобы через какое-то время ты ему вообще не понадобился.

Мне интереснее играть самому, и педагогика этому мешала бы. Она отнимает слишком много душевных сил, ведь ученика нельзя воспринимать формально. А для выступлений на сцене необходимы все душевные силы, вся энергия. У меня, кстати, есть небольшой педагогический опыт, я четыре года был ассистентом у Элисо Константиновны. И успел почувствовать, как устаешь после занятий со студентами: заниматься на следующий день не хочется.

— Что бы Вы посоветовали молодым пианистам, пока только мечтающим об успешной карьере?

— Учиться, учиться и еще раз учиться! (смеется). В студенческие годы я был очень упрямым и, как и многим молодым людям, мне казалось, что я все понимаю и все знаю. Я бы молодежь постарался уберечь от этого. Но, видимо, ничего не поделаешь. Как сказал Пушкин, «Блажен, кто смолоду был молод»… Все, что мне говорилось, я слушал с большим уважением, кивал. Но мне всегда казалось, что сам все понимаю лучше других. И только сейчас мне ясно, насколько я был глуп тогда. А когда мне говорили, что я еще глуп, не верил. Обидно, ведь это немножко тормозит процесс развития. Но и осуждать себя бессмысленно, в любом случае, я всегда находился в «творческом поиске», без которого многие вещи не могли бы получиться в будущем.

Кто-то из великих ленинградских педагогов сказал: «Мы играем так, как мы живем». Именно! По игре всегда слышно, что представляет собой человек как личность. Поэтому музыкант должен развиваться как личность и жить своей полноценной жизнью. Именно своей. Конечно, надо прислушиваться к тому, что говорят, но одновременно — иметь open mind, «открытый ум». Учиться не только музыке, но и жизни. Очень важно быть настоящей полноценной личностью, а не просто «печатной машинкой», которая стучит по клавишам.

Учиться у других пианистов, слушать своих коллег. Чуть ли не самое важное — слушать великих пианистов. Я не знаю, что может быть важнее, чем прослушивание записей Рахманинова и Горовица. Если человек их слушает и говорит, что ему не нравится, «дело» можно закрывать…

— Много ли в мире пианистов, на концерты которых Вы пойдете?

— Очень много! Я люблю слушать своих коллег. И всегда жду, что исполнитель чем-то удивит. Конечно, бывают и разочарования, сожаления о потерянном времени.

— Вы слышите разницу между игрой представителей России и других стран?

— Пожалуй, эта разница до сих пор есть. Хотя, конечно, многие наши профессора работают сегодня на Западе. Если Вы спрашиваете о том, есть ли русская фортепианная школа, то — она есть. Если признать за аксиому то, что ее нет, то и разницы между нашими и, например, европейцами не было бы. А она есть. Пианизм другой, звук другой, прикосновение другое. Прежде всего, звук. Но безусловно, это не значит, что в рамках русской школы все играют одинаково.

— Что в Вашей жизни есть, помимо музыки?

— Я постоянно читаю книги, без этого вообще невозможно жить. Очень люблю путешествовать. В силу профессии, когда приезжаешь на гастроли, ничего не видишь, кроме рояля и гостиницы. А мне доставляет удовольствие подумать, куда я поеду в отпуск летом. Даже если в итоге отпуска не будет, можно целый год об этом мечтать, рассматривать карты, атласы…

— Вы живете в …?

— Живу в основном в гостиницах. В равной степени чувствую себя дома в России и в Испании. Я настолько привык передвигаться по миру, что дольше недели на одном месте быть уже не хочется. Видимо, бытие все же определяет сознание в какой-то степени!

— У Вас есть любимый концертный зал в Москве?

— Я их все люблю, играл во всех залах Москвы. Точнее, люблю те залы, где мне удалось сыграть неплохой концерт. Правда, Малый зал консерватории меня расстраивает теперь: там невыносимо скрипят стулья. Недавно играл 32‑ю сонату Бетховена, и тишины не было ни на одну секунду. А тишина для музыки очень важна!