Александр Маркович: «Вся власть — у дирижеров»

Александр Маркович — музыкант необычный, точнее, не вписывающийся в привычные рамки представлений о «классическом пианисте». Виртуоз и философ, блестящий импровизатор и фантазёр, ироничный вольнодумец и обаятельнейший рассказчик с тонким чувством юмора. О себе он говорит так: «Я романтик и типичный консерваторский разгильдяй». В течение последних двух десятилетий он выступал, в основном, за пределами России. Но, к счастью, уникальный творческий потенциал артиста распознал Валерий Гергиев. В 2011 Александр Маркович участвовал в концерте-закрытии фестиваля «Звёзды Белых ночей» (Первый концерт П. Чайковского, дирижёр Н. Ярви). 29 марта 2014 состоялся уже второй сольный вечер Марковича в Концертном зале Мариинского театра: «Картинки с выставки» и восхитительные авторские импровизации пианиста на темы из опер и вокальных циклов М. Мусоргского.

— Ваша жизнь, по Вашему собственному признанию, сложилась своеобразно, с зигзагами и приключениями. Но начиналось-то всё, как полагается: Музыкальная школа имени Гнесиных, первая премия на юношеском радиоконкурсе в Праге.

— Я и учился с приключениями. Что касается Гнесинской школы, то о педагогах-музыкантах ничего особенного не могу сказать. А вот «предметники» были замечательные: историк — Яков Михайлович Рубинштейн, преподаватель литературы — Евгения Павловна Воробьёва. После школы я пошёл в армию, в Ансамбль песни и пляски Московского военного округа. Мне повезло: это было время востребованности жанра, тогда в ансамбле работали и преподавали уникальные люди: дирижёр, руководитель ансамбля Владимир Петрович Гордеев, певец Виктор Васильевич Кулешов, певец и педагог Георгий Иванович Урбанович, репетитор по вокалу Маргарита Александровна Нечаева. Они оказали на меня огромное влияние! А после армии я сделал глупость. Дело в том, что в 1983 я участвовал в Первом Всесоюзном конкурсе имени Рахманинова, но премию взять не получилось, только диплом. И после этого — испугался поступать в консерваторию. Сдал экзамены в Институт имени Гнесиных. Но в Институте мне не понравилось, и я всё-таки задумался о поступлении в консерваторию. Стал посещать лекции по форме и полифонии, которые там для композиторов вёл Всеволод Всеволодович Задерацкий. Это были незабываемые уроки, я до сих пор считаю, что именно они оказали на меня наибольшее влияние: настоящие уроки Музыки. В консерваторию я поступил, но, к сожалению, не сложились отношения с педагогом по специальности. А вот в классе камерного ансамбля я чувствовал себя замечательно: я учился у Татьяны Алексеевны Гайдамович, светлая ей память… Никогда не забуду и Мстислава Анатольевича Смирнова, у которого занимался в концертмейстерском классе.

— Вы учились на двух факультетах — фортепианном и композиторском, значит, Вам приходилось постоянно выбирать сферу приоритетов?

— Я пытался равноправно отдаваться и тому, и другому. Ещё был третий вариант — дирижирование, я даже создал камерный оркестр, которому посвящал очень много времени. К Китаенко ходил заниматься… Сейчас, к сожалению, я не дирижирую, но, конечно, дирижёрский опыт влияет на сольную деятельность.

— В 1990 году Вы уехали в Израиль. Что стало тому причиной?

— Я понял, что у меня нет никаких перспектив на родине. Все консерваторские годы я пытался пробраться на конкурсы, но не проходил: я вообще не конкурсный человек. Карьера моя не складывалась, а в 1990 мне предложил посотрудничать Максим Венгеров, который тогда получил израильское гражданство. Я согласился — на тот момент это был оптимальный выход из сложившейся ситуации. И в течение семи лет занимался исключительно аккомпаниаторством.

— Каким же образом Вам удалось вновь стать солистом? При перенасыщенности музыкального рынка совершить подобное превращение невероятно сложно.

— В 1997 я почувствовал, что мне надо вернуться к сольному исполнительству. Конечно, я задавал себе вопрос: кто меня пустит? В мире музыки всё зависит от дирижёров. Таких вершителей судеб всего пятнадцать-двадцать человек на планете, и среди них — Неэме Ярви. Мне удалось попасть к нему на прослушивание в Нью-Йорке, что было, конечно, чрезвычайно сложно. Наверное, легче попасть на аудиенцию к Президенту США. Я играл Ярви полтора часа, он молчал. Мне показалось, что это провал. Я понимал, что шанс прослушаться у великого маэстро выпадает только раз в жизни: если ему не понравится, второго раза не будет никогда. Но он неожиданно пригласил меня на следующий день к себе домой и предложил сыграть с Детройтским симфоническим оркестром Третий концерт Рахманинова. Так всё и началось. Мне посчастливилось много раз сотрудничать с маэстро Ярви, это всегда огромная радость.

— Концертная жизнь в России и за рубежом: каковы кардинальные отличия?

— Что касается публики, я думаю, играют роль национальные особенности. Например, в Голландии не аплодируют, а топают, а в Германии орут, в Америке — тоже. В России, может быть, более холодная публика. Очень различаются Москва и Петербург. В Петербурге я много выступаю, сотрудничаю с Мариинским театром и его оркестром.

Если Вы имеете в виду саму организацию концертной жизни, институт менеджеров, то этого института в России просто нет. Тот, что есть, — смешное и несерьёзное явление. За исключением Мариинки, пожалуй.

— От чего сегодня зависит карьера музыканта?

— Сегодня рынок формируют дирижёры и интенданты оркестров. Ваша карьера целиком зависит от того, благоволит ли к вам великий дирижёр. Кроме того, на Западе ничего нельзя сделать, если нет агента, причём агента хорошего, известного. Он может ничего для тебя не делать, но важно, чтобы у него было имя, иначе на тебя несерьёзно смотрят.

— Выступление с оркестром предполагает сотворчество с дирижёром. А если дирижёр — диктатор, как быть?

— В идеале, конечно, сотворчество. Но многие маэстро хотят подчинить себе солиста. Это зачастую нерешаемая проблема, потому что с амбициозным дирижёром порой трудно найти общий язык. Я стараюсь выступать с теми, с кем можно договориться. Я не играл с Валерием Гергиевым лично, но знаю, что с ним очень комфортно в ансамбле. Замечательные российские дирижёры, с которыми удовольствие работать, — это Александр Титов и Николай Алексеев. Тонкий и внимательный Тань Дунь — знаменитый китайский дирижёр.

— Насколько на Западе сохранилось представление о русской музыкальной школе как об отдельном, уникальном явлении?

— Я думаю, что этот вопрос там вообще не стоит. Как рассуждают дирижёр или интендант? Очень просто: «Ты из России? Хорошо, тогда давай, играй Чайковского, Рахманинова, в крайнем случае, Прокофьева».

— То есть нашим пианистам предлагается не выходить за рамки русской музыки?

— Как правило, процентов на 70–80 это именно так. Где учились, у кого учились, не имеет значения. Имена наших педагогов теперь не влияют ни на что, и вот почему. Раньше рынок формировался, прежде всего, конкурсами. Чтобы из СССР попасть на конкурс, надо было иметь очень хорошего и при этом «пробивного» педагога. Московская консерватория, безусловно, была флагманом. Исполнители получали призовые места, три-четыре года после этого их «крутили». Потом уж — как складывалось. Были Караян & Co., которые всё и определяли. Это не легенда, это правда. Известно, что даже Ростропович побаивался этих людей, особенно в первые годы своего пребывания на Западе.

Ныне конкурсы потеряли свою значимость. Вы можете взять сотни первых премий, и что? Да, что-то от конкурсов Шопена или Клайберна можно получить на пару лет. Но пока могущественный маэстро не скажет своего веского слова, ничего не произойдёт. У них власть. Плюс интенданты оркестров, которые формируют команды из своих любимцев.

— Что для Вас означает словосочетание «русская школа»?

— Профессионализм. Время, когда я начинал заниматься музыкой, было временем высочайшего профессионализма. Учили и общему пониманию музыки, и схемам, но всё шло от живой музыки. Плюс абсолютная самоотверженность педагогов: они не считали часов, которые дарили своим ученикам.

— Не кажется ли Вам, что в силу колоссального развития технологических возможностей в исполнительском искусстве наблюдается тенденция некой «олимпизации», погони за виртуозными рекордами в ущерб смыслу?

— Это было всегда. В виртуозности я не вижу ничего плохого, если это уровень виртуозности листовский или рахманиновский. В СССР, к сожалению, Рихтер и иже с ним выступали борцами с виртуозным стилем. На мой взгляд, это было неправильно и глупо, привело к нехорошим последствиям. На самом деле, сам Рихтер был потрясающим виртуозом. Виртуозный стиль — это то живое, что всегда публику трогает. А развитие технологий повлияло разве что на повышение «уровня скучности» игры. Виртуозность тут, повторюсь, ни при чём. Вы знаете, спорт — тоже исключительно красивая штука. Я лично всегда перед спортсменами снимаю шляпу, что называется. Мне приходилось сталкиваться с некоторыми из них, общаться, это колоссальные мастера. Виртуозность в спортивном понимании — это величайшая вещь.

Другое дело, что я подразделяю музыкантов на «душевных виртуозов» и на исполнителей «от головы». Что лучше, что хуже, — это, как говорится, дело вкуса. А вот интересность и неинтересность игры — это уже момент принципиальный.

Развитие технологий убило индустрию звукозаписи: всё пошло в интернет. Теперь можно, сидя дома, просто щёлкнуть и послушать всё, что угодно. Прогресс убил дельцов, потому что они без денег остались, но не убил музыку.

А насчёт виртуозов… Знаете, кто для меня гений? Валентин Васильевич Родин, которого вся страна знала под псевдонимом Родионов. Это была утренняя гимнастика по радио: «Ведёт урок преподаватель Гордеев, пианист — Родионов». Он вытворял на рояле феерические вещи, импровизировал. Ученик Игумнова, между прочим… Он почему-то очень боялся, что профессор узнает о его подработке на Гостелерадио, потому и взял псевдоним. Про него кто-то сказал: пианист, которого знают миллионы и которого никто никогда не видел. Многие люди включали радио не для того, чтобы делать гимнастику, а чтобы послушать этот маленький концерт.

— В одном из интервью Вы сказали, что Вам достаточно час-полтора занятий в день. Это чем-то обоснованный принцип?

— Нет, просто лень. Я всегда ленивым был. Но занимаешься ведь не только за инструментом, в голове обязательно всё время что-то крутится…

— Вы волнуетесь на сцене?

— Волнение обязательно должно быть, без него нельзя, концерт будет неинтересным. Волнение — это часть эмоционального подъёма.

— Вы много играете с оркестрами. Не хотелось бы увеличить количество сольных выступлений?

— Желание-то есть! Но дело в том, что без оркестровых концертов я просто не выживу. Клавирабендов сейчас мало, они сложнее воспринимаются публикой, туго продаются. Я бы вообще хотел поиграть B-dur’ную сонату Шуберта, но где? Кто такую махину будет слушать? Может быть, даже позднего Бетховена хотел бы поиграть. Но у меня такая репутация, что это «не мой репертуар».

— Как Вы относитесь к современной музыке? Это «Ваш» репертуар или нет?

— Это мой больной вопрос. Я в своё время играл очень много современной музыки, видимо, произошло перенасыщение. Может быть, я просто не чувствую новой музыки. Мне приходилось играть трио Лигети при жизни автора, на фестивале Кристиана Ярви в Швеции. Так вот, Лигети присутствовал на репетициях. Это было не сотрудничество, а насилие с его стороны. По-человечески я обожаю Арво Пярта, его музыку я бы с удовольствием играл.

Современная музыка, точнее, музыка второй половины ХХ —начала XXI века зачастую искусственная. Это, конечно, моё мнение, но… Шнитке — претенциозен. Недаром его всё меньше играют. Денисов (я у него, кстати, инструментовкой занимался) — более естественный композитор, но, к сожалению, его музыка почти не исполняется. Конечно, это связано с необходимостью собирать залы и продавать билеты.

— Вам кажется, что современная музыка в Европе звучит в программах недостаточно часто?

— Она звучит, в основном, на специализированных фестивалях. А вообще, главное, чтобы дирижёр любил эту музыку: вот, например, Володя Юровский — он любит и исполняет.

Трудно обобщать, но всё-таки новая музыка не очень «идёт». Впрочем, в своё время Прокофьев и Шостакович не воспринимались. Вот Вам удивительный факт. В 1942-м Сталин дал указание исполнить в осаждённом Ленинграде Седьмую симфонию Шостаковича. Это поручили, как известно, Карлу Элиасбергу. Для восполнения численности оркестра (а оркестранты просто умерли в блокаду) отзывали музыкантов из военных частей. Можете себе представить, когда исполнители на первой репетиции посмотрели ноты симфонии — при всём голоде и ужасе — они начали смеяться. И тогда Элиасберг сказал: «У того, кто продолжит смеяться, отниму продовольственные пайки». Подействовало…

— Не хотели бы заняться педагогикой?

— Мне неинтересно. Совершенно не имею терпения, не умею спокойно объяснять, значит, буду кричать на несчастных учеников. Зачем? К великому сожалению, мир педагогики и мир реального исполнительства теперь находятся по разные стороны баррикад. Педагоги знают, «как надо». Тут хочется процитировать Бернарда Шоу, который имел в виду театр, но эта фраза вполне применима и к музыке: «Выступают или пишут те, кто одарены. Те, кто не одарены, преподают».

Александр МАРКОВИЧ родился в 1964 году в семье музыкантов. Окончил МССМШ им. Гнесиных, Московскую консерваторию. В 1990 эмигрировал в Израиль, выступал в дуэтах с Вадимом Репиным, Максимом Венгеровым, Сергеем Накаряковым, Юлианом Рахлиным, Идой Гендель, Жераром Коссе в крупнейших залах мира.

В 1997 по приглашению Неэме Ярви дебютировал с Детройтским симфоническим оркестром. Затем последовало приглашение сыграть с Монреальским симфоническим оркестром и повторные ангажементы с этими коллективами. Также Маркович выступал с Гётеборгским симфоническим оркестром, Симфоническим оркестром Западногерманского радио (Кёльн) и гаагским «Резиденц-оркестром». После выступления с Баварским государственным оркестром под управлением Пааво Ярви в Мюнхене пианист получил приглашение сыграть с этим коллективом на новогоднем гала-концерте (дирижёр — Зубин Мета). Среди других выступлений музыканта — сольный концерт в Большом зале Московской консерватории, выступления с Филармоническим оркестром Буэнос-Айреса в «Театро Колон», сольный концерт на Рурском фортепианном фестивале и исполнение Концерта для фортепиано с оркестром № 1 Петра Чайковского с Лондонским Филармоническим оркестром в Royal Festival Hall. В январе 2011 с этим же оркестром под управлением В. Юровского Александр Маркович исполнил Концерт № 2 для фортепиано с оркестром Ф. Листа.

Записи Александра Марковича выходили на студиях Teldec, Deutsche Grammophon и Erato. Его выступление с Немецким симфоническим оркестром в Берлинской филармонии произвело настоящий фурор, а газета «Berliner Morgenpost» сравнила музыканта с пилотом «Формулы-1».