Национальное в глобальном

Наше искусство несет в себе тайну и очарование абстракции, тайну невидимого, но ощущаемого. Отражает ли оно жизнь в ее предметной сущности? Безусловно, нет, если иметь в виду собственно «искусство звуков», не включающее слово. Но вряд ли кто отважится сказать, что наше искусство не связано с живым мироощущением человека во все эпохи его существования. Оно, несомненно, отражает жизнь, но не в формах самой жизни. Его эволюция непостижимым образом резонирует процессу развития мира людей, планетарному масштабу превращений качеств и смыслов, противостояний, контактов и напряжений. В многосложном перечне составляющих сущность человеческого мироздания фактор соотнесения национального (локального) и универсального (всеобщего) представляется важнейшим. Особенно сегодня, в эпоху коммуникативного взрыва, обеспечившего прежде всего монологичность культурной вестернизации, но параллельно — ​новые предпосылки и к т. н. диалогу культур.

Вряд ли мировой процесс можно представить привязанным к единонаправленному вектору. В этом процессе нет развития исключительно из одного initio, равно как нет непрерывной поступательности. Столь привычное теперь понятие «глобализация» зародилось в глубокой древности, а вполне представимая практика глобализации была совершенно различной в разные периоды развития человечества, то оживляясь, то затухая. И во все времена стремление к торжеству универсального на максимально обширных пространствах наталкивалось на устойчиво упорное, а порою яростное сопротивление региональных уложений жизни людей.

Сегодня мы обсуждаем столкновение глобального и национального. И только сегодня оба понятия оказываются достаточно осознанными, равно как осознается напряженная диалектика их соотнесения. Человеческое сознание раздвоено по определению, изначально. «Я» и «род», «род» и «нация», «нация» и «мир» — ​все эти пары всегда в сознании (точнее,  ​в подсознании) каждого человека. Индивидуальное сознание по сути дела вмещает в себя и родовое, и мировое (т. е. глобальное). Можно предположить, что так было всегда, даже тогда, когда появились предпосылки к максимальному раздвижению пространства для действия универсального. Даже тогда не возникло условий для вытеснения и постепенной энтропии регионального.

Римскую империю, очевидно, следует признать первым опытом глобализации, первой пробой в границах изведанного тогда мира. Но в ту пору еще не зародилась тенденция к «укрупнению национального» — ​к макронациональному, достигшему в конечном итоге масштабов понятия «континентальных культур». Этот процесс можно условно назвать своего рода субглобализацией. Сегодня мировое — ​это действительно глобальное. Для жителей Европы XVII–XVIII веков мир замыкался в своем континенте. За его пределами располагался другой мир — ​мир Востока, состоявший из множества замкнутых на себе культур. Но свою, европейскую культуру люди того времени уже осознавали как континентально целостную. В Европе эта тенденция достигает своего отчетливого выражения уже в эпоху барокко. Старинную сюиту можно трактовать как некий символ осознанного культурного единства Европы. Культура ислама вознамерилась провозгласить себя в масштабе «континентальной культуры» еще раньше, и в период, совпадающий с ранним европейским средневековьем, демонстрирует большую утонченность. В конечном итоге тенденция к макронациональному порождает знаменитую дихотомию «Восток — ​Запад» как противостояние континентальных культур, которое сегодня медленно, но неуклонно разворачивается к противостоянию «Юг — ​Север», к другой системе координат макронациональной дихотомии.

Римская империя не могла зародить отношение «Восток — ​Запад», ибо целостно (политически) располагалась по две стороны геопространства. Сохранение в регионах уклада, языка, социальных структур, исключительно военнократическая сущность имперского предержания и отсутствие культурной интеграции не порождают противостояния на уровне континентальном. Такая двойственность — ​результат столкновения религиозных сил. А это уже действие собственно культурного фактора. Ислам стал инициатором не только политической, но и культурной экспансии на векторе захвата мирового пространства в пределах представляемого мира. Арабский халифат в его соотнесении с незавоеванным пространством в прошлом римского мира становится прародителем дихотомии «Восток — ​Запад». Углубление противостояния можно связать со схизмой XI века, породившей ощущение подобной двойственности самое христианства. В свою очередь христианская церковь открыто провозгласила своей целью глобальный захват пространства на основах не только политического, экономического, но уже и культурного императива. С открытием Америки и покорением Сибири мы говорим о пространстве христианского мира как о метаконтинентальном явлении, отмеченном стержневой символикой культурной общности. Церковь становится изначальным разносчиком универсальных установлений и открыто декларирует свое покусительство на глобальный охват. Церковь — ​объединяющая метанациональная сила, противостоящая любым стремлениям к национальному замыканию. В этом смысле европейская Реформация — ​своего рода воплощение тенденции к «национализации» церкви. Тенденции этой все же не удалось поколебать единство культурного основания христианского мира. Скорее, наоборот, оно укрепилось за счет обогащения через усложнение, через разнообразие составляющих. И даже отрицание религии на уровне государственного императива в советский период истории не привело к утрате традиционной опоры чувства континентального единства культуры. Примером тому может служить небывалое взрастание интереса нашей аудитории в советский период к разрешенной в публичном звучании западной церковной музыке. Через Баха и Генделя мы познавали искусственно изъятые из жизни тексты Нового и Ветхого заветов.

В античном мире образ человека осознавался как единство двух начал — ​дионисийского и аполлонического. Дионисийское — ​первичное, стихийное, оно чревато трагедией. Аполлон — ​синоним совершенства, бог формы, гений формы. В аполлоническом начале была закодирована апология аристократизма. Однако сама по себе аполлоническая форма в чистом своем виде, без примесей стихийности воспринималась как нечто несущее в себе божественное возвышение, лишенное живого и трепетного наполнения. «Эллинистическое равновесие» подразумевало золотую пропорцию соотнесения дионисийского и аполлонического. Замечательно то, что подобное равновесие начал в определенном смысле было целью и в организации общественной жизни, и в искусстве. Заманчивая тема — ​проследить, как в различные эпохи сочетались во взаимодействии «дионисийское» и «аполлоническое» в общественной жизни и государственных уложениях и как искусство резонировало аномальным сдвигам пропорций взаимодействующих сил. Сквозь призму подобной диалектики полезно взглянуть и на мир, который формировался во второй половине ХХ века и в нынешнем столетии.

На первый взгляд можно предположить, что в современной ситуативной картине мира утвердилась тенденция к эллинистическому равновесию с преобладанием стремлений к устойчивой форме. Процесс мирной глобализации на основе монологической инициальности (но в условиях толерантности) с Запада на Восток достигает внушительных результатов. Отсутствие тотальных войн, объединенная Европа, ослабление главного противостояния и напряжений холодной войны, рождение общепланетарных форм культурной жизни… Но весьма непросто представить сегодняшний мир вознесенным на пьедестал аполлонической формы. Цель не достигнута. Стихия общественных тектонических сдвигов разбушевалась, меняя парадигмы противостояний.

Сегодня мы вправе говорить о существовании метаконтинентального Северного Культурного Пояса, скрепляющим основанием которого стала вся сумма европейских культурных универсалий. Культурное единство этого Пояса простирается поверх политических разногласий. Со второй половины XIX века Россия начинает процесс замыкания культурного пространства вплоть до границы с Америкой. Проросшее из христианских культурных оснований, это единство становится залогом твердой позиции Севера релятивно многосложному и все еще становящемуся огромному пространству Юга планеты.

Евразийско-американский культурный Пояс земли людей мощно расширил широтные координаты влияния, транслируя свои универсалии прежде всего в огромное пространство Юго-Восточной Азии. Исполнительство классического рода (и инструментарий), а также творчество на основе новейших европейских универсалий обрели новое пространство, европейская классика, ставшая мировой, оказалась естественной принадлежностью жизни интеллектуальных элит на том самом Востоке, который ранее традиционно противостоял Западу. Но сегодня мы видим, что этот, казалось бы, всепобеждающий ход культурной глобализации наткнулся на столь же императивно выраженную непримиримую оппозицию другой метаконтинентальной сопротивленческой интенции, расположившейся в виде южного пояса (точнее,  ​южной линии фронта) по всему периметру европейского субконтинента. И континентально-европейская, и азиатская часть России также имеют культурно-оппонирующий южный фронт (ареалы Кавказа и Центральной Азии имеют иные базовые традиции). Национализм самоопределения вспыхнул с очевидной энергией отторжения, но удержался в режиме напряженной толерантности. Это иная «континентальная общность» (точнее, ​метаконтинентальная), не воспринимающая монологическое давление Запада (теперь — ​Севера), но страстно устремленная к контрмонологу уже со своими инспирациями. Цивилизованный мир воспринял облик новой южной экспансии как синоним культурного одичания, но в основании явления — ​именно культурное отторжение, ибо вновь оказалась призванной стихия радикального религиозного фанатизма. Следуя античным постулатам, можно сказать, ​дионисийское начало взорвало исламский мир. Радикальная ветвь исламского мира, в свою очередь, буквально сокрушила иллюзию достижения аполлонической гармонии построения человеческого мироздания в субпланетарном и тем более — ​в планетарном масштабах.

Глобализация — ​многоканальный процесс. На него можно взглянуть сквозь призму диалектики понятий «цивилизация» и «культура», противонаправленность которых осознается уже в начале прошлого столетия. Освальд Шпенглер во втором десятилетии века открывает дискуссию, а уже в 1931 г. в словаре Брокгазуа читаем: культура — ​цивилизация = внутреннее — ​внешнее; становящееся — ​свершившееся; организм — ​механизм. Николай Бердяев еще более категоричен в разведении понятий: «Культура национальна, религиозна, аристократична, опирается на единично-особенное; цивилизация вненациональна, внерелигиозна, демократична, механистична в опоре не тиражированные универсалии. Но в индивидуальном сознании все эти аналитически выделенные свойства слиты, подобно тому, как слиты стремления к реализации прагматических интенций в русле всеобщих универсалий и подсознательных импульсов, устремленных к оформлению индивидуальных значений личностного самовыражения. В этой слитости — ​источник живого взаимообмена энергий и знаков из разных сфер ментальности и причина пластичной взаимозаменяемости понятий. И все же разведение понятий помогает постичь главные векторы глобализации на разных ее исторических этапах, на разных континентах и оценить итог сегодняшнего дня .

Энергетические потоки глобализации, казалось бы, естественным образом объединяются в два русла: «цивилизационное» и «культурное». Однако импульсы и от имени цивилизации, и от имени культуры транслируются одновременно и параллельно, но с совершенно разным успехом. Английская колониальная империя в XIX столетии преуспела в насаждении цивилизационных знаков. Монологическая устремленность с Запада на Восток здесь очевидна, как очевидны следы этой устремленности, оставшиеся в Юго-Восточной Азии, Индии и Африке. Но преодолеть барьер культурного сопротивления не удалось. Многие национальные культуры и по сей день сохраняют замкнутую самобытность, лишь в отдельных сегментах открывая возможность проникновения западных форм.

Но если цивилизационный процесс глобализации безусловно отвечал понятию вестернизации, то глобализация культурная, казалось бы, подразумевала диалог культур. Однако здесь сказалось раннее объединение национальных культур Европы в некое ощутимое континентальное единство, от имени которого возникает суггестивный процесс воздействия, но уже не столь монологичный. Универсалии европейской культуры, при всей своей устойчивости, сохраняли живую готовность к эволюции и пластичность самоопределения в самых неожиданных культурных контекстах. Готовность к обратному воздействию, столь эффектно выразившаяся в европейском искусстве второй половине XIX — ​начале ХХ столетия, меняла имажинерный и интонационный облик тех самых универсалий. Сонорный контур, к примеру, балийского гамелана становится живой принадлежностью «интонационного словаря» Европы ХХ века, а русскую музыку XIX столетия невозможно представить без «восточного элемента».

Глобализация экономическая и вообще та, что протекает под знаком «цивилизационным», — ​прагматична и первична по определению. Глобализация культурная — ​процесс вторичный, в сущности стихийный, но способный обратить в хаос прагматику глобализации экономической (читай — ​политической). О том, что глобализация культуры (в том числе и в нашем искусстве) — ​процесс во многом стихийный, свидетельствует опыт России, сыгравшей ключевую роль в расширении пространства действенного утверждения европейских универсалий в сфере музыкального искусства. Строительство Китайско-Восточной железной дороги (знаменитой КВЖД) в начале прошлого века — ​прагматический акт первых волн глобализации. А после событий 1917 г. случился стихийный исход выдающихся музыкантов — ​выпускников Санкт-Петербургской и Московской консерваторий. Ученики Ауэра, Зилоти, Глазунова, Блуменфельда, Есиповой, выходцы из знаменитых консерваторских классов России буквально хлынули в Харбин — ​«столицу» КВЖД, оттуда — ​в Шанхай и дальше (вплоть до Индии, в которой, однако, не закрепились),  ​положив начало «вестернизации» Юго-Восточной Азии. Утверждение инструментально-симфонической культуры в Китае, Корее и Японии стало естественным следствием промышленно-прагматических контактов этих стран с западным миром. Кроме того, принципы европейского культурного универсализма сразу были восприняты не в значении альтернативы национальной традиции, но в значении параллельно существующего культурного слоя. Возобладала толерантность. Позднее даже непроницаемая граница арабского мира дрогнула и пропустила знаки европейского, но именно там сформировалась волна смертельной протестной агрессии под лозунгом религиозного, а значит, и культурного (антикультурного?) противостояния.

Политическая глобализация всегда имперская глобализация. Культурная глобализация, если она не сопровождает глобализацию политическую, протекает в режиме толерантности. Насильственное внедрение социально-политических, а тем более ​культурных ценностей вызывает взрывной протест. В этом случае глобализация воспринимается как чисто «дионисийский» акт, как смешение всего и вся. Национальное начинает огненно сопротивляться иноконтинентальному. Хаос смешения традиций, инкрустация жестких альтернатив исключает сближение с вожделенным «аполлоническим» балансом напряжений мирового пространства.

Глобализация имеет множество итогов. Диалог культур, хотя и робко, но постепенно утверждается в системе общения человеческих сообществ. Пока главным позитивным (sic!) итогом является жизнь европейских форм в значении параллельно существующей внедренной, но воспринятой традиции. Уже традиции! Казалось бы, «аполлоническое начало» торжествует. Но суммарно глобализация конечной своей результативностью отвечает началу дионисийскому. Парадокс в том, что императивная прагматика глобализации беременна стихийностью, а потому террор (непредсказуемый, перманентный и глобальный) обнаруживает себя в значении одного из грозных итогов глобализации. Террор, как и хлынувшие на Север волны бегства народов Юга в пространство «золотого миллиарда», — ​знаки новых геокоординат в противостоянии, новой драмы в поиске путей мировой гармонии.

Имперская глобализация порождает еще один феномен — ​эсхатологичность сознания, особое оттенение ментальности, отмеченное еще в начале прошлого века философами, наблюдавшими эволюцию человеческого мироздания. Мысль о том, что мир движется к завершению, а время переживаемое — ​это время задержанного мира, продолжала быть актуальной на протяжении всего столетия. Нашумевшая в свое время «Эсхатофония» В. Сильвестрова, созданная в 60-е годы прошлого века, сохраняет актуальность не просто как яркое художество, способное жить во времени, но как «знаковая программность». Николай Бердяев пишет: «В творческой жизни есть своя праведность, без которой творчество разлагается, есть свое благочестие, без которого творец теряет свою силу» . Но что есть праведность и благочестие в понимании сегодняшнем? Что означают эти призывы в контексте нарастающей эсхатологичности? Если стремительная глобализация меняет привычные черты мира, а эсхатологичность ментальности со своей стороны добавляет чувство зыбкой неопределимости, неуловимости контура окружающего нас мира и уж, конечно, ​непознаваемости (непредставимости) аксиологических оснований мира грядущего, можно утверждать, что мы вступили в новый эон планетарного человеческого бытия.

Итак, глобализация осознается как явление действительно планетарного масштаба, как знак нового времени. А что же нация в нашем привычном понимании? Разве глобализация нивелирует наше извечное ощущение кровной связи со своим национальным — ​со своей языковой средой, фольклорной символикой, традициями жизненного уклада и ментальностью, воспитанной своими гениями? Отнюдь. Каждый из нас разделяет общую судьбу, каждый из нас не в состоянии выделить свою судьбу как нечто не связанное с миром. Знаки национального всегда были знаками общей судьбы. Но сегодня в не меньшей степени знаки «общей судьбы» суть знаки глобальной всеобщности. Однако каждый из нас ощущает свой критерий этого «общего». Традиция в формировании такого ощущения — ​главная движущая сила для каждого «Я». Традиция извечная возвращает каждого из нас к своему национальному. Однако эта своя традиция подвержена сильнейшему воздействию глобализации (т. е. универсализации), уводя классические элементы традиции с передовых рубежей действия в хранилища ценностей.

В принципе сегодня весьма актуален тезис о двух пониманиях нации и национального. Нация как государственная общность — ​главный тезис сегодняшнего дня. Нация как этническая сердцевина сложно сформированной общности — ​понятие, перекочевавшее в сознание ученых и творцов. Нация как государственное единство тяготеет к глобализации. Нация как этнокультурная сердцевина государства сутью своей противостоит глобализации. Национализм становится государственной идеей, когда обе национальные интенции (новопрагматическая и извечно родовая) сливаются в единый энергетический посыл. Такое слияние чревато (в случае торжества тоталитаризма) ущемлением поэтической предназначенности национальной традиции, идеологическим подчинением самое национальной идеи. Но в других вариантах слияния именно государственный национализм способствовал возрождению из пепла, казалось, смертельно израненных стран Европы и Азии во второй половине минувшего века. Этот национализм ни в коем случае нельзя путать с нацизмом, целью которого было устремление вовне — ​к захвату. Новый государственный национализм направляет энергию вовнутрь, на развитие собственного национально-государственного пространства. От имени этого типа национализма была провозглашена практика интенсивного развития государственно-национальных территорий, и новая (по сути, современная) волна глобализации (от имени бывших наций-монополий) наступила сразу после первых успехов в наращивании экономической мускулатуры. Сокрушение колониальной системы во многом связано с этим таинственным стремлением к интенсивному развитию государственно-национальных территорий. Под интенсивным развитием здесь подразумевается альтернатива экстенсивному принципу имперского расширения территорий, породившему колониальные образования невиданных масштабов. Феномен второй половины ХХ века в переходе наций-монополий к интенсивному саморазвитию. Оказалось, что этот переход — ​новый универсально значимый метод мироустройства.

В европейских странах фундаментальной предпосылкой стала новая неслыханная фаза научно-технических открытий, конверсия военных интеллектуальных привнесений и начальное участие американского капитала. А вот страны, бывшие в прошлом в колониальной зависимости, ранее имели право исключительно на этнонациональное самовыражение. Их борьба за политическую независимость была по сути борьбой за право на государственный национализм. Исторический крах Советской Империи во многом обусловлен той же устремленностью народов к обретению государственного национализма и ощущению необходимости пройти свой автономный путь интенсивного развития.

Воистину диву даешься, наблюдая наших ТВ-политологов, которые «с высоты» своей ментальной усредненности показывают пальцем на тех или иных конкретных политических деятелей 80-х, обвиняя их в сокрушении СССР. В лучшем случае они вспоминают попутно об экономической стагнации и тупиковости, но культурно-национальный аспект они не видят вообще! А ведь феномен распада СССР заслуживает внимания специалистов в области общественной психологии. Накануне распада было почти единодушное голосование за сохранение Империи. Сам же распад был повсеместно и сразу воспринят как естественное веление времени. Остается предположить: прагматический импульс в пользу Империи мгновенно был отстранен мощным посылом из глубин подсознания, хранящего чувство непреложной необходимости устремления к своему государственному национализму. Условно говоря, импульс из «цивилизационной» сферы сознания был сразу заслонен импульсом из собственно «культурной» глубинной сферы национальных чувствований. Мы еще раз восклицаем: «Культура, Культура!»…

Тезис о некой национальной общности под титулом «советский народ» оказался исторической нелепостью. Этно-национальное, множественно выраженное, включившее к тому же извечную дихотомию «Восток — ​Запад», не корреспондировало с мертворожденной идеей некоей сверхнации. И это несмотря на то, что культурная глобализация (на Востоке империи именно в советской время) выразилась интенсивно и продуктивно(!). Но это была монологическая вестернизация все того же имперского типа, хотя и протекавшая в ситуации толерантности, обеспечившей успех. Однако главное в том, что этнонациональное рано или поздно должно было достичь уровня государственного национализма. А весь процесс государственного самоопределения бывших республик СССР включал колоссальное нарастание вульгарнейшего национализма как предтечи исторического события. Волна русофобии, ослабевающая со временем, может быть осознана в ряду подобных явлений общепланетарного антиглобалистского движения. Парадокс в том, что политическая (а вместе с ней государственно-национальная) эмансипация означала право на поиск своего пути подключения к процессу мировой глобализации. Мир никогда не знал такого количества автономных государств, а следовательно, ​независимых национальных единств, как во время триумфального шествия глобализации, когда золотая паутина движущегося капитала и вселенская информационная паутина Интернета стали рукотворной «атмосферой» планеты. Теперь каждый остров стремится защитить свою национальную сердцевину, обернув ее в оболочку государственности. Парадоксальная диалектика центробежности национального и устремленности к универсалиям цивилизации от имени государственности не может уйти от «дионисийского» начала, вносящего в гармонию прагматической толерантности диссонанс отторжения и трагический оттенок. Современные конфликты и напряжения в мире — ​это прежде всего конфликты культур и традиций.

В 1872 г. Иоганн Штраус-мл. приехал в американский Бостон. Демократически настроенные бостонцы предположили, что такую красивую и доступную музыку должны слышать все желающие жители Бостона. Они разместили на главной площади города гигантский оркестр и тысячи зрителей-слушателей. Вероятно, это была исторически первая акция под декларированным девизом «Искусство принадлежит народу». Ее же (так же условно) можно обозначить как начало практики гигантского явления, которое позже получит титул «масс-культура». Культура глобализации после мировых войн проходит под знаменем именно масс-культуры.

Масс-культура и наиболее активная ее ветвь — ​музыкальная — ​порождение тех стремлений, которые прежде всего связаны с цивилизационными импульсами сознания. Это тип культуры, предложенный человечеству от имени цивилизации. Эта культура в большинстве явлений патологически демократична, внерелигиозна, опирается на клишированные стереотипы метанационального распространения. Эта культура расцвела и захватила пространство в ситуации окончательно доминантного торжества некоей человеческой усредненности. «Серединный» человек — ​не то чтобы враг личности возвышенной; он просто не видит резона в том, чтобы ценить ее. В общекультурном смысле он устремлен к слиянию с себе подобными. Усредненный человек — ​явление не классовое, но исключительно ментальное, оно охватывает все слои общества, включая политические и финансовые элиты. Подчеркнем: речь не об интеллектуальной, но именно о ментальной усредненности. И управитель, и потребитель равно соотнесены с этой самой усредненностью. Тотальное торжество развлекательного слоя искусства — ​коммерческая рефлексия на массовость «серединности». «Все для «среднего» человека!» — ​вот девиз культуры, предложенный от имени современной цивилизации.

Масс-культура — явление многосложное. В структуре нашей музыкальной жизни та ветвь масс-культуры, которую можно назвать культурой «попсы», захватила львиную часть звукового фона жизненного пространства. Это следует признать одним из главных итогов глобализации. Может показаться странным, но вполне логично предположить, что корни этого явления спрятаны в той самой эсхатологической составляющей менталитета современного человека, постоянно удерживающего (в подсознании) смутное ожидание апокалипсиса, ощущение зыбкой неустойчивости мира. Индустрия развлечений и музыкально-«попсовая» ее ветвь прежде всего предлагают своего рода анальгетик, отвлечение и снятие напряжения, выводят из субстрессовых состояний.

Индустрия развлечений не отвергает возможности национальных склонений своего конечного продукта. Но это в большей степени касается языка и текстов, нежели интонационных формул, которые все же способны (прежде всего через ритмические фигуры и ладовую природу) откликаться на национальную специфику. Структурные же формулы не могут выпасть из системы клишированных знаков, всемирных стереотипов, проверенных на абсолютную коммуникативность. Глобализация!

В целостной своей структуре масс-культура сложна и неоднородна, отдельные ее ветви несут в себе отблеск подлинного искусства (например, джазовая импровизационная культура или такой «пограничный» жанр, как мюзикл, художественная песня). Однако, заполняя в планетарном масштабе звуковой фон жизни современного человечества, она анонсирует гибель духовного аристократизма, отвержение высшей духовной жизни. Это очевидный итог вестернизации. Итог не окончательный, итог сегодняшнего дня, ибо мы помним про «спираль истории».

А что же искусство высокой традиции? Как на нем отразилась глобализация, насколько актуален сегодня вектор внимания творцов к национальному фактору? Искусство — ​язык духовного опыта. Опыт — ​понятие движущееся. Опыт — ​понятие комплексное. Опыт — ​понятие синкретическое. Искусство — ​переход от синкрезиса к синтезу. Национальная традиция — ​часть опыта. Духовная культура и прежде всего искусство — ​это культура, отмеченная чертами соборности, где «Я» творца умножено созвучием тысячекратного «Я». Прежде — ​национального, сегодня — ​глобального, ибо современный опыт опирается на всемирное информативное пространство.

Само по себе национальное начало, когда оно высвечивается из глубин художественного творения, — ​символ. И это не просто знак национального принадлежания. Это символ конкретного в общем, знак предметно оттененного во множестве подобных оттенений, знак некоей «первожизни». В сотворении национального есть очевидная неразъемность истоков: от массы (фольклор) и от национальных гениев. Творческое сознание вправе приникнуть к любому из истоков и адаптировать исходные знаки в контексте подчеркнуто своей, единичной стилистики.

Традиционно фольклор считался главным источником знаковых сообщений о национальном склонении того или иного опуса, стиля. Но какова сегодня судьба фольклора? Торжество масс-культуры, и в первую очередь, ее самый низкий слой повинно в исчезновении практики народного художественного самообслуживания. Реалии новой жизни, «попсовое всепроникновение» снимают с повестки дня функцию народного самообслуживания. В сущности, происходит отрицание фольклора, точнее, ​практики фольклора и возможности возникновения новых музыкально-фольклорных форм. Накопленные ценности ушли в музейные хранилища. Отрицание практики фольклора — ​это своего рода отрицание вековой морали. Ей на смену идут новые нравственные ценности, ​иногда ценности в кавычках, но это уже не национальные, а «глобальные ценности». Обиходные индустриально воспроизводимые жанры вырастают в колоссальное по охвату явление, опирающееся на современные технологии культуры. Последние (при всей их универсальной значимости) сегодня — ​путь к опрощению масс, к потере мыслительного соотнесения с миром, к потере способности думать, а значит, и творить. Карманные Интернет и электронная память отменяют необходимость запоминания как предусловия возможности мыслительных операций, эрудицию заменяет Wikipedia, экран заменяет страницу, на которой можно сделать пометки. Но мы в начале электронной эры, мы в поиске иных, более пластичных форм использования новых средств и зависимости от них. Но пока что в музыкальном аспекте самым массовым, истинно народным музыкальным инструментом становится плеер. Глобализация!

В 60–70-е годы минувшего века, когда музыкальный фольклор еще не окончательно покинул практику национального быта, в российском творчестве и на территории Империи рождается мощное течение, названное «новая фольклорная волна». Обращение к глобально распространенным к тому времени новейшим средствам академической музыки было весьма стеснено, в курсах теории композиции им не было места. Их применение следовало камуфлировать. Обращение к фольклору во многом было стремлением найти modus operandi в паре фольклор — ​новотональное мышление и свободная сонорика, и даже 12-тоновая техника. В результате возникло множество ценнейших опусов, не окрашенных (раскрашенных), но глубинно, природно национальных. Можно предположить, что это был первый сигнал нарастания национализма, которому в скором будущем суждено было сыграть историческую роль (предощущения тектонического сдвига?). Но эта вспышка «музыкального национализма» отмечена истинно аполлонической красотой.

А что же сегодня, когда у нас наступил свободный доступ к мировому знанию, исчезли ограничения в выборе путей, когда в творчестве молодых (а это сильный знак!) утвердилась преобладающая устремленность к новым универсалиям, пришедшим к нам с последней волной вестернизации? Национальное сегодня присутствует в мышлении творца, скорее, как эйдетический образ, нежели как экзистенциальная данность. Национальное приравнивается к ностальгическому. Сегодня в практике авангардного мышления и даже так называемого постмодернизма открытое обращение к этноистокам порождает то, что принято называть когнитивным диссонансом. Итак, глобализация (и ее музыкальная составляющая) несет над миром в качестве наиболее весомого компонента культуру цивилизации — ​то есть музыкальную масс-культуру во всей ее многослойности. Такой тип культуры отражает собственно культурные предпосылки на уровне метаконтинентальном. Национальная культура в этноисторическом понимании ей чужда. Она лишь по касательной, лишь иногда корреспондирует с ней в редком поиске индивидуально окрашенного решения («Бурановские бабушки» — ​колоритный пример из серии возможных). Однако процесс культурной глобализации (и ее музыкальный вектор) не менее ярко и всепроникновенно инициирует внедрение новых музыкально-технологических универсалий в сфере академического творчества, относимого к высокой традиции искусства. Здесь в полный рост встает проблема творческой личности в ее соотнесении с целостным полем воздействия.

Дихотомия «личность и мир» несет в себе внутреннюю двойственность: личное и национальное — ​личное и глобальное. Эти пары отношений создают сложные смысловые пересечения, которые в конечном итоге складываются в «симфоническую» символику отношений индивидуально-личностного и надличностного (общего). Каждое творческое сознание вбирает в себя эту сложнейшую систему противоречий. И этот конфликт (личного и надличного), видимо, никогда не будет исчерпан в пространстве истории. Это вечный конфликт и вечный поиск гармоничного (аполлонического) равновесия. Силы, противостоящие конечному разрешению конфликта, гнездятся как в личностном сознании, так и в напряженности общественного поля. Импульсы, устремленные к творческому сознанию из сферы национального и из сферы глобального (мирового), могут находиться в конфликтной оппозиции. Фактор национального (как особенного) и фактор универсального (как всеобщего, мирового) может акцентно избираться каждым конкретным творческим сознанием.

Мы говорили о «цивилизационном» характере глобального движения масс-культуры, точнее, — ​всей суммы ее универсалий. В принципе то же можно сказать о роли глобализации в мировом движении всех универсально значимых компонентов академической культуры, направленных на оформление высокодуховной жизни той части общества, которая в ней нуждается. Собственно, так было всегда.

XIX век, в сущности, был посвящен становлению Северного Культурного Пояса. Россия начала процесс геодостройки культурного пространства по общеконтинентальному образцу еще в XVIII веке, а в XIX уже выступила в значении паритетной силы пока еще в евроамериканском масштабе. Евро-культурное освоение Сибири произошло уже в ХХ столетии. Все дело ​в универсумах инфраструктуры. В музыке это господствующий инструментарий, господствующие типы музицирования, музыкального образования и вообще форм соотнесения человека с музыкальным искусством. В конечном итоге это способ создания целостного музыкально-звукового фона конкретного исторического времени.

Утверждение глобальных стереотипов в ходе планетарной реализации темы «Музыка в жизни человека» происходит лишь в ХХ столетии. Это касается и основ музыкального творчества. Тонально-функциональная система, блистательно оформившаяся в Европе, — ​величайшая универсалия, давно вышедшая за пределы континента. Она кажется бессмертной, поскольку легла в основание шлягерно-развлекательного потока, джаз- и рок-композиций, большинства прикладных музыкальных задач. Сегодня пока что она представляется наиболее совершенным в коммуникативном отношении средством общения с широчайшим кругом перципиентов. Тонально-функциональная система в многомиллионном сознании приникших к Большому Искусству связана с величайшей ценностью классического наследия — ​символа Культуры Духа. Преобразованная 12-ступенная тональность, т. н. «новотональное мышление» — ​главное привнесение первой половины ХХ века, основа классической составляющей творческих накоплений времени. Не ушла эта великая система и из той сферы творчества, которая связана с созданием современных композиций высокого строя чувств и мыслей, произведений, способных жить в пространстве истории. Не ушла, но, деформировавшись, вступила в сложнейшие отношения с теми средствами, которые рождались на векторе кардинального обновления музыкального языка. Эта система и сегодня продолжает быть самым очевидным символом антропоморфности интонационного поля, в целом подчиненного уже иным универсалиям.

Глобализация как гигантский целостный процесс, к тому же осложненный эсхатологическим оттенением ментальности современного человека, меняет представимый образ мира, делая его, в сущности, непредставимым. В современном сознании формируется некий «образ тайны» непознаваемого в сути своей человеческого мироздания. Мысль устремилась в космос, непостижимость которого еще более очевидна. Линия связи индивидуального со всеобщим удлиняется: «Я» → национальное → континентальное → глобальное → космическое. Чем шире знание, тем глубже тайна. Если остановиться на мысли, что искусство так или иначе корреспондирует с явью и тайной мирозданья, то следует признать появление новых целей, к которым устремлено искусство второй половины ХХ века. Новые цели вытекают из трансформированной ментальности. Очевидно, что эти цели несут в себе все ту же неосязаемость даже настоящего (не говоря о грядущем). Очевидно, что новые цели расположились в сфере метафизического оттенения, отсюда смятенное нарастание средств, устремленных к неопределимой цели, как будто через определенность средств можно преодолеть эту самую неопределимость.

Средства и цель. Это отношение не допускает антагонизма ни в устроении человеческого миропорядка, ни в искусстве. Благая и светлая цель построения коммунизма была дискредитирована и опрокинута чудовищной несовместимостью средств, брошенных на ее достижение. Подобное (при всей несоизмеримости) происходит и в искусстве. В подлинно художественном (духовном) свершении не может быть противоречия между средствами и художественной целью. Средства, сигнализирующие о том, что мы переходим в новый эон (во всяком случае в сфере музыкального творчества), начали возникать в ХХ столетии. Главные клишированные формулы всеобщей (массовой) «музыкальной власти» вызревают в Америке. Главные формулы новой волны вестернизации в сфере академического творчества вызревают в Европе, в практике нововенцев и последующих авангардных исканиях. Новые техники объявляют себя эмоционально самодостаточными (именно как техники), метанациональными символами объективации. Николай Бердяев когда-то заметил: «Объективация есть охлаждение творческого огня». Это опасность, подстерегающая творца. Сами же техники, благодаря именно объективированности и отстраненности от конкретных национальных факторов, становятся идеальным продуктом для глобальной трансляции.

Совокупность новых объективированных средств и в особенности переориентация слухового поиска в сферу свободной сонорики оказались способными войти в контакт с самыми различными знаками из самых различных национальных традиций. Однако это весьма непростая задача для каждого творческого ума. Сами же «техники», открывшиеся нам в авангардной практике, несут в себе свой императив, некое указание на необходимость обращения к ним и замыкания в них. Но творческий дух эластичен и в проявлениях своих основан на свободе. Императив глобально распространенных «техник» порождает энергию преодоления, которое чаще всего связано с подключением элементов из глубин национальных традиций (не обязательно фольклорных). Индивидуальное «Я» так или иначе откликается на подсознание, удерживающее генетическую связь со своим, кровным, родовым-национальным. В соответствии с этим возникает поиск либо интонационного контакта, либо индивидуально окрашенного «модуса отторжения» знаков национального. Сегодня акцентно национальное воспринимается как знак провинциализма. В моде (как теперь говорят, ​в тренде) комбинирование исключительно на базе новейших средств. Инкрустации и всякого рода примеси из прошлого могут носить характер континентально-культурного принадлежания. Преодолеть императив интонационной объективации новейших средств, сверкнуть индивидуальностью — ​сверхзадача, решение которой тем или иным боком затронет сферу национального. Но в любом случае язык нашей эпохи воспринимается как язык нового эона, ключевые знаки которого сложились в пространстве Северного Культурного Пояса.

Духовное развитие общества — ​динамичный процесс. В его основании — ​свобода. Если господствующим инициальным посылом становится необходимость (идеологическая либо коммерческая), ​результат приведет к стагнации творческого процесса, возможно, и к духовному опустошению общественной жизни. Однако нельзя забывать о действии принципа преодоления. Духовной Культуре всегда приходится преодолевать разного рода императивы, ей противостоящие. Существует ощутимая зыбкость определений: подъем культуры — ​упадок культуры. Сегодня, благодаря глобализации, можно обсуждать эту тему в планетарном масштабе. Северный Культурный Пояс, огромный ареал Юго-Восточной Азии (Китай, Корея, Япония), Австралия, отдельные страны Латинской Америки организуют свою культурную (и в частности, ​музыкальную) жизнь, сообразуясь с единым стереотипом, выработанным многовековым опытом европейской практики. Однако регион Юго-Восточной Азии дает превосходный пример параллельной жизни новой и старой традиции. Символика национальной сферы сохраняет свою роль, а жизнь национальной традиции находится под государственной защитой. Точнее, охраняются жанры, оформлявшиеся столетиями. В музыкальной сфере именно творчество на базе новейших универсальных технологий включает знак развития национальной традиции через разные виды синтеза (в то время как собственно традиционные жанры и их интонационная сфера переживают период музейной консервации). Конечно, ритм и интенсивность культурной жизни не одинаковы на разных планетарных пространствах, но сопоставимы с возможным усредненным представлением. Южный околоевропейский пояс — ​яростная оппозиция, отвергающая культурную глобализацию. Весь арабский Восток, даже та его часть, которая поддалась флюидам влияний Северного Пояса, которая пропустила отдельные формы бытования Северного классического наследия, даже там упорно сохраняется национальная (снова-таки метанациональная, даже метаконтинентальная) основа культурного быта. Элементы не своей культуры ​всего лишь инкрустация, иноприродный элемент. Но, как говорили древние, tempora fugit, tempora mutantur .

Ситуация в современной России может показаться упадочной в сравнении с советским периодом истории. Нет признанных гениев — ​творческих лидеров, способных повести за собой. Повальный исход за рубеж талантливых исполнителей, воспитанных в наших консерваториях, тотальное засилье музыкальных массовых жанров, закрепление в «средней ментальности» образа музыки как «попсовой культуры». Вообще, ощутимый конец эпохи Писателя, Композитора, Художника, Поэта. Нет творческих личностей всенационального масштаба, но, к слову сказать, им весьма непросто возникнуть в ситуации ухода культуры высокой духовности на периферию общественного внимания. Исход композиторов для жизни и творчества за рубежом можно объяснить не только поиском более цивилизованного контекста бытия. На это можно взглянуть как на знак побеждающей глобализации, провозгласившей всеобщность универсализма. В советский период истории у нас были величайшие творцы. Кроме Прокофьева и Шостаковича, целый букет ярких имен представлял эпоху. Появление каждого нового произведения Шостаковича, к примеру, воспринималось как общественное событие. Исполнительская школа также была представлена выдающимися именами. Музыкальное образование оформило свою структуру, по сей день признаваемую в значении самой совершенной. Музыкальное просветительство предполагалось осуществлять через «нормированную» работу филармонической сети, охватившей страну.

А что параллельно? «Железный занавес» — ​символ несвободы, прежде всего в культуре, жаждущей обмена и нацеленной на всеобщность приятия. Занавес, ограждающий от мирового знания и ограничивающий энергетику всесторонних влияний. Цензура, породившая феномен образа сопротивляющейся культуры (в эффекте преодоления — ​залог успеха каждого подлинно художественного свершения). Контроль и ограничение артистических передвижений в мире — ​снижение энергетики участия в мировом процессе художественной глобализации. Бюрократическое омертвление просветительского процесса как судьба всякого живого начинания в закрытом обществе.

А каковы позитивные реалии культуры, в нашем случае — ​музыкально-культурного процесса в сегодняшней России? Достижения могут измеряться как артефактами, так и предпосылками. Последние обнадеживают: ​прежде всего свобода, неограниченный доступ к мировому знанию. Полное снятие цензуры — ​путь к свободе творческого эксперимента, исчезновение контрсилы, требующей преодоления, — ​колоссальный стимул к возрастанию роли самоцензуры. Открывается возможность участия общества (а не только государства) в построении культурного пространства. Резко возрастает энергетика подключения к процессу глобализации. По счастью, структура музыкального образования подтверждена в новом времени, сохранив результативность, по-прежнему удивляющую мир. В сфере академического искусства лидерство берут на себя уже не композиторы, а исполнители. Это новый знак времени. Крупнейшие исполнительские фигуры выступают в роли строителей просвещенного пространства, используя открывшееся право на свободу реализации личной созидательной инициативы. Однако мы лишь в начале пути, и огромные пространства России все еще ждут «культурного оплодотворения».

Конечно, все это лишь предпосылки. Нам кажется, что Дух, покинувший культуру, претендующую на широкий охват масс, готов покинуть и ту сферу, которая инерционно длит извечную высокую традицию художественного мышления. Мы тревожимся по поводу того, что глобализация, принесшая с собой моду на объективированно-универсальные средства, заслонит память о живой действенности национального фактора, с исчезновением которого из искусства уйдет вожделенное «аполлоническое равновесие». Мы восхищаемся новым витком расцвета нашего музыкально-исполнительского искусства — ​доблестью консерваторских классов, сохранивших высочайшие традиции русской педагогики, ставшей мировым достоянием. Последнее тоже итог глобализации. Мы печалимся невзысканностью исполнительского ресурса в сочетании с его неисчерпаемостью, печалимся причинами исхода талантливой молодежи. Но скажем еще раз: мы в начале пути. А сумма названных признаков — ​это не знак упадка, но определенно ощутимая «сумма потенциала», формирующая не просто ожидание, но действенное ожидание. Сегодня нам кажется, что для буйного всплеска культурной волны не хватает одного: синдрома сопротивления. В сущности, мы на позициях предчувствия того витка спирали исторического движения, когда снова будет мощно призвана творческая личность. И она возникнет.

Вот и попробуйте определить, когда был подъем культуры: во время «железного занавеса» или после его исчезновения? В начале XIX века Фридрих Шиллер провозглашает: «Die Morgenroete der Kulture» — ​«Заря культуры!». Через столетие, в начале ХХ века Освальд Шпенглер сумрачно фиксирует: «Untergang des Abendlandes» (закат вечерней земли — ​Европы, читай — ​закат культуры). Но между этими противоположными по сути восклицаниями звучало провозглашение, подхваченное в 70-е годы XIX столетия. Это знаменитый и забытый сегодня Kulturkampf Рудольфа Вирхова. Тезис, потерянный в звучании, но не покинутый в действии. Борьба за Культуру Духа — ​вот поле для реализации синдрома преодоления.