Нечто и взгляд
«В журналах можешь ты, однако, отыскать
Его отрывок, взгляд и нечто.
Об чем бишь нечто? — обо всем…»
Александр Грибоедов. «Горе от ума»
В пианистическом сообществе Валерий Афанасьев всегда занимал особое место. Пианист, дирижёр, писатель, актёр, философ, коллекционер предметов антиквариата и знаток вин (об этом — в любой его биографии), «человек эпохи Возрождения» (самоопределение артиста), он часто предлагает нечто, к оценке которого трудно подойти с ясными критериями. Скажет, к примеру, «человек» — и сыграет пьесу из «Картинок с выставки» Мусоргского; скажет «народ» — исполнит другую, оттуда же. Вероятно, мало кому знакомы 30 его романов («22 на английском языке, 8 на французском, опубликованы во Франции, России и Германии»). Но здесь необходимы ремарки: во‑первых, на счету Афанасьева победы в двух очень серьёзных конкурсах — имени Баха в Лейпциге и имени Королевы Елизаветы в Брюсселе, во‑вторых, среди его постоянных партнеров значится, к примеру, Гидон Кремер; в‑третьих,— это самое нечто и по сию пору (когда бывшими нашими уже никого не удивишь) собирает полные залы.
На сей раз Валерий Павлович предложил концерт памяти Николая Арнольдовича Петрова (1943–2011). На первый взгляд, неожиданно, но, в общем, закономерно: они учились в одном и том же классе Якова Зака, многие годы общались, хотя поначалу это общение было трудным. В пространном предуведомлении Афанасьев намекает, что они с Петровым — антиподы. Что, в общем, и так ясно: можно спорить, во все ли творческие периоды Николай Арнольдович был великим пианистом, но то, что он пианист «до мозга костей», несомненно.
Валерий Афанасьев. Предуведомление к программе.
«С Николаем Петровым судьба свела меня довольно рано, и потому наши отношения развивались долго и сложно — как, скажем, симфония Малера. Несмотря на моё 16-летнее отсутствие, Коля и Россия продолжали на меня влиять, потому что консерватория ассоциировалась в моей памяти более с людьми, нежели со звуками. Как только я вспоминал моего первого консерваторского профессора Я. И. Зака, образ Коли вставал передо мной. А этот образ, в свою очередь, ассоциировался с определением «Председатель земного шара». Коля был скорей председателем класса Зака, но в рамках этого класса я познавал мир, который, время от времени, ограничивался уроками и беспрестанным поединком с моим профессором. Только со временем я осознал, какую роль он сыграл в моей жизни.
Время также сыграло свою роль и в моём восприятии Коли и даже в наших отношениях. Дабы продолжить сравнение с Малером, возьмём его Пятую симфонию, которая начинается похоронным маршем. Своим невольным, а иногда и своевольным господством, Коля, казалось, отправлял моё «Я» на кладбище. Освобождение от его колкостей можно сопоставить с Адажиетто из Пятой симфонии. Я был на Западе, наслаждался свободой литературного творчества. Класс Зака вместе с Колей превратился в мираж, но теперь я понимаю, насколько реален был этот мираж.
После моего возвращения в Москву мы с Колей встречались неоднократно. Не было более в наших отношениях ни председателей, ни подчинённых. Мы стали просто старыми, закадычными друзьями. Как-то мы столкнулись в Латвии, и Коля разыграл меня по телефону, представившись журналистом. Он говорил по-французски и просил рассказать ему о моём винном погребе. Так мы проболтали минут 10, а потом он сказал: «Ты что, меня не узнал?».
Я узнал Колю — может быть, слишком поздно. И поздно жалеть о несостоявшихся встречах. В моём сознании мир постепенно превращается в картинки и в финал Пятой симфонии Малера. Я стою у Московской консерватории, Коля выходит из неё и идёт куда-то, меня не замечая. Но он не ушёл от меня, хотя это и последняя картинка, что память хранит в нише, посвящённой Николаю Петрову».
Весь концерт сложился из нескольких основных образов: над- или сверх-человеческое (варианты: будто бы простая музыка небесных сфер — Багатели ор. 119 Бетховена; природные и архитектурные зарисовки в прелюдиях Дебюсси); обобщённая траурность («Траурная гондола II» и «Серые облака» Листа); «функциональная траурность» — известные марши из Двенадцатой сонаты Бетховена, Второй Шопена, «Погребальное шествие» Листа. И, конечно, соединение всего и вся в Торжественном шествии к Святому Граалю из вагнеровского «Парсифаля» в обработке Листа.
Программа, безусловно, красивая, но несколько умозрительная. Что сказать о сыгранном? Несомненно, не без удач. Прежде всего, в 1-й (соль-минорной) Багатели, где Афанасьев тонко путешествовал через границы XVIII — XIX веков, от Гайдна к Шуману и обратно; в «Шагах на снегу» или «Затонувшем соборе» Дебюсси.
Но почему концерт так и не вызвал счастливых ощущений? Прежде, чем ответить, позвольте вполне очевидную констатацию: мы не ждём от этого артиста ни блеска и треска, ни количества нот в единицу времени, ни вообще каких бы то ни было атрибутов спортивного или рыночного пианизма. Он — из касты производителей смыслов. Но когда пианистическая составляющая концерта пианиста превращается совсем уж в эфемерную субстанцию, наподобие последних элементов менделеевской таблицы, возникает неприятное ощущение обмана и досады. Во всей программе было максимум два фрагмента, представлявших хоть какую-то техническую сложность (например, кода «Погребального шествия»),— и оба, скажем мягко, не удались.
Но даже не это главное. Когда пианист выходит далеко за рамки так называемой профессии (но перед тем покоряет её вершину), его концерты ещё долго вызывают сильные и предметные воспоминания,— как, например, выступления Григория Соколова, свидетелем которых мне посчастливилось стать. И если после концерта пианиста Афанасьева в моей душе запечатлелись, прежде всего, оригинально составленная программа и литературное приношение Николаю Петрову,— достаточно ли этого, чтобы не чувствовать себя обманутым?