«В гармонии соперник мой…»: Надежда Голубовская и Сергей Прокофьев

Пушкинская строка идеально очерчивает идеальные же взаимоотношения музыкантов. Реальность, увы, гораздо жёстче. В действительности эти отношения простираются от многолетней творческой дружбы, вовсе не всегда обоюдно комплиментарной, напротив, подчас требовательной — до откровенной зависти и порождаемой ею вражды (пушкинский Сальери — «псевдоним» многих завистников, как минувших времен, так и нынешних).
И тут как не вспомнить опять всеведущего поэта. В «Руслане и Людмиле» выстраивается, говоря научным языком, «типология соперничества»:

Соперники в искусстве брани,
Не знайте мира меж собой;
Несите мрачной славе дани
И упивайтеся враждой!

Соперники другого рода,
Вы, рыцари парнасских гор,
Старайтесь не смешить народа
Нескромным шумом ваших ссор;
Бранитесь — только осторожно.
Но вы, соперники в любви,
Живите дружно, если можно!

Волею судеб Надежде Иосифовне Голубовской и Сергею Сергеевичу Прокофьеву выпало испытать едва ли не все виды соперничества, перечисленные поэтом. На «поле брани» — 64-клеточной шахматной доске — они поистине «не знали мира меж собой». Но благородное соперничество «рыцарей парнасских гор» на концертной эстраде, за роялем — и сегодня видится высочайшим образцом взаимоуважения и действительно рыцарского аристократизма. Они соперничали в любви к Музыке!

«Я счастлива, что в течение пятидесяти лет жила в музыке, ибо музыка — это то, что я люблю больше всего в жизни. Я учу музыке и ее познанию, а игре на фортепиано — как средству воплощения познанного… Я воспитываю, а не помогаю получать пятерки… Наша цель — воспитать культурных исполнителей и слушателей, способных воплотить и воспринять мысли великих композиторов в их стройности и глубине». Недаром все замечания Голубовской по любой из частных проблем (например, о педализации как части общего звукового комплекса) выходят за рамки собственно пианизма. В воспоминаниях Голубовской буквально рассыпаны свидетельства того, как жадно, а главное,— всеобъемлюще она любила музыку.

«В классе ансамбля — у чудесного музыканта и обаятельного человека Ф. Блюменфельда — я ухитрилась пробыть три года, проиграв с моими энтузиастами-партнерами груду камерной литературы… Историю музыки мы изучали практически, бесконечно много играя в четыре руки (удивительно, что находились свободные классы), посещая концерты… Одно из незабываемых впечатлений — репетиции (я была на всех) гениального дирижера Артура Никиша. Такой Шестой симфонии Чайковского — по глубине, мудрости, проникновенности и стихийной силе — я больше не слышала.

Кроме концертов в консерватории, мы считали необходимым посещать и многие другие, в которых выступали Рахманинов, Скрябин, Гофман (20 концертов в год!), Бузони, Казальс, Крейслер, дирижеры Моттль, Менгельберг, Сафонов… Затем надо было «выстоять» вагнеровский абонемент в Мариинском театре — «Кольцо нибелунга» с несравненными Ершовым, Андреевым, Збруевой… Надо было «выдежурить» (холодными февральскими ночами напролет) билеты на спектакли Московского Художественного Театра, находившегося в расцвете, сбегать на весенние выставки «Мира искусства» и пр. … Концертмейстеров в вокальных и оркестровых классах не существовало. И вот педагоги частенько «затаскивали» к себе в класс хорошо читающих с листа. Я всегда была рада, когда при встрече в коридоре, обняв за плечи, Ауэр «умыкал» меня к себе в класс, где нас ожидало интересное знакомство со скрипичной литературой — концертами Бетховена, Брамса, Шпора, Паганини, Бруха… Все виды музицирования, вся атмосфера консерватории были, несомненно, главным источником нашего музыкального развития. У нас был небольшой кружок учеников разных классов. Мы собирались, играли друг другу, критиковали, советовались…».
Не эту ли широту музыкантского, культурного кругозора ценили потом в Голубовской-педагоге ее ученики? Не эта ли универсальность художника питала и композиторские опыты самой Голубовской? Среди последних и каденции к концертам Моцарта и Бетховена, и вариации, фантазии на русские темы, и обработки народных песен, транскрипции романсов, и педагогические инструктивные сочинения, и музыка к драматическим спектаклям.
Если за шахматной доской торжествовал чисто спортивный принцип: Голубовской случалось и побеждать Прокофьева (хотя чаще она проигрывала более сильному сопернику), если не раз описанный «бой роялей» был бескомпромиссным соревнованием двух блистательных (и разных!) пианистов, то в области композиции о соперничестве с Прокофьевым могла ли вообще идти речь? Но каким-то едва ли не мистическим образом творческие дороги музыкантов-сверстников и здесь пересекались.

Но прежде восстановим историю их знакомства: это стало возможным после опубликования прокофьевского «Дневника». А в той его части, которая живописует консерваторские годы, нас неожиданно привлечет — что бы вы думали? — … «донжуанский список» Сергея Прокофьева!
Я уже слышу ваше возмущенное: «Шутить изволите?». Отчего же и не пошутить, если автор «Дневника» сам ведет каталог увлечений!
Правда, нумеруя своих «барышень», юный композитор не вышел за пределы третьего десятка (Лепорелло, помнится, хвастал тысячами!). Но Прокофьев и не думал тягаться с героем Моцарта и Да Понте. В записи от 3 сентября 1907 г., открывающей «Дневник», шестнадцатилетний юноша сообщает о своем решении посещать так называемые «научные классы» (общеобразовательные предметы) и добавляет: «Придётся мне познакомиться со всем шестым классом наших учениц: до сих пор, за три года моего пребывания в Консерватории, я ни с одной не кланялся и ни одной знать не хотел…». Спустя два года, 20 ноября 1909, он словно оправдываясь, запишет: «В моём дневнике как будто преобладает легкий, романтический элемент. Будто я самый пустой человек на свете и ничего кроме этого меня не интересует… Но писать о романтических приключениях несравненно легче и приятней, чем о других, более сухих материях… Вот почему мои барышни заняли здесь столько места».

Вернёмся к началу «Дневника». 20 сентября 1907: «Что касается до учениц, то более других обращают на себя внимание Анисимова, Эше, Флиге, Бессонова. Последняя — смелая, живая до вертлявости, рисуется, не по летам молода, но корчит из себя взрослую барышню, что отвратительно действует. Флиге — напоминает её, но умеренней. Эше — куда скромней, в классе занимается рисованием; я обратил на неё внимание ещё весной: разбирая её довольно оригинальную фамилию, я случайно натолкнулся на e-c-h-e (Eche), т. е. все буквы составляют названия нот; попробовав на рояле и повертев и так и сяк, я получил недурную тему, которую и поместил побочной партией в свою третью фортепианную сонату… Мясковский, рассматривая сонату, нашел тему «архисвежей» и замечательно красивой. Но больше всех меня теперь интересует (в той степени, в которой они меня интересуют вообще) это Анисимова…».
Всего лишь через месяц 20 октября Прокофьев запишет: «А из учениц мне более других нравится Глаголева…». К ней не единожды еще обратится автор «Дневника». 10 декабря: «Глаголева безусловно очень красивая. Мне бывает очень странно иногда: как это и почему это я до сих пор никогда и ни за кем не ухаживал».

18 апреля 1908: «Что касается до Алперс, то она мне очень симпатична; мы с ней не раз возвращаемся вместе из Консерватории — полдороги по пути». 23 апреля: «С Глаголевой по-прежнему хорошие отношения: оба друг к другу привыкли, оба друг о друге хорошего мнения». Но и до разочарования недалеко.
4 февраля 1909: «Кстати, мне в Глаголевой что-то, не знаю ещё что, начинает сильно не нравиться. А к красоте её я уже пригляделся». Зато о Вере Алперс скоро напишет восторженно. 11 октября 1909: «Милая девочка, Верочка. Ужасно иногда хочется обнять ее и расцеловать!». А только год назад Сережа Прокофьев сам себя уговаривал «быть подобрее и полюбезнее» с девушками. 1 октября 1908: «Зарубить себе на носу: в Консерватории перестать дразнить учениц и быть с ними возможно милее. Право же, втрое больше вознаградится. Приятно дразнить, но скучно, когда потом от тебя убегают». Он еще совсем мальчишка, разве что за косы девчонок не дергает!

21 ноября 1909: «Временами мне начинал докучать вопрос: почему я до сих пор никого не любил и никем не был любим?.. Иной раз грустно становится и завидно любящим парочкам…» — записывает взрослеющий юноша. Но тут же в нем просыпается озорник!

8 января 1910: «Как-то на днях я сидел дома и раздумывал о своих симпатиях. Мне пришла в голову мысль, что было бы очень оригинально их занумеровать, чтобы у каждой был свой номер в зависимости от давности, достоинств, симпатичности и пр. Кому же первый номер? Это было самое трудное. Однако, как ни странно, я вдруг решил совершенно ясно и определённо, что первый номер надо отдать Елизавете Эше… Глаголева — № 2, Алперс — № 3. На четвёртый номер ставлю Катю Борщ. Так оно и подходит. № 5 … Рудавская. Хорошенькая Рудавская, очень хорошенькая! № 6 — это Березовская, и по праву. № 7 — маленькая Кузовкова, с которой я долго не могу сойтись, но теперь, наконец, поладил».

6 февраля 1910: «Последнее время моё внимание стала привлекать высокая, тонкая, очень изящная блондинка в пенсне, Mlle Ганзен… Ганзен мне очень понравилась… и в настоящее время это самая интересная барышня для меня в Консерватории». Легко догадаться, что в иерархии прокофьевских симпатий грядет перемена. И вот она! 23 апреля 1910: «Встретил Алперс. Давно не видел её. Скучно. Наши отношения сильны только прошлым… Нумерация. 1. Ганзен, 2. Глаголева, 3. Рудавская, 4. Паласова, 5. С. Эше (!), 6. Мериманова (!!), 7. Алперс. Березовская вычеркнута из списка».

Внимание! В «Дневнике» Прокофьева появляется «девушка без номера», не подлежащая «каталогизации». 1 апреля 1910: «Еще одна особа, о которой я не говорил — Mlle Хаславская-Голубовская, или просто Голубовская. Прошлой весной она на экзамене Розановой безукоризненно сыграла «Вариации» Глазунова… Я люблю её общество. Она чрезвычайно интеллигентна как музыкант, да и вообще интеллигентная особа и поговорить с ней интересно». И впредь имя её всякий раз произносится с особым уважением — между тем, остальные «занумерованные», подобно эфемеридам, появляются и исчезают, меняются местами в прокофьевском списке…

14 октября 1910: «Играю в шахматы по телефону с Голубовской. Забавно. Она попала к Есиповой на частные уроки; да благо ей будет».
28 ноября 1912: «Вчера с милой 17а мы провели весь ученический вечер. Кокетничали и вообще были очень довольны друг другом».
5 декабря 1912: «Домой мы возвращались толпой; я шел с 16а, Макс со своей юной сестрой и ее подругами. Катя Шмидтгоф нашла, что 16а замечательно хорошенькая…». 8 декабря 1912: «Играла 14а (Литвак) и своей игрой окончательно разрушила то шаткое очарование, которое еле сохраняла для меня… Я уютно флиртовал с 17а на балконе».

17 декабря 1912: «Семнадцатого утром я отправился на камерное утро, которое представляло мало интереса. Тонко играла Голубовская».
5 февраля 1913: «Вечером ходил на ученический вечер, но там абсолютно ничего интересного. Ничего сыграла Концерт Корсакова Голубовская, наиболее умная из наших учениц…». 25 апреля 1913: «Видел 22а (старая 22а переименована в 14б, а это новая). Я с ней ещё не знаком, но она мне очень нравится». 12 сентября 1913: «В час пошёл в Консерваторию… У подъезда встретил Голубовскую. Она сказала: — Вот странная встреча. Я только что играла ваши сочинения, ор. 3. И в полчаса выучила «Марш». Мне их дала одна ваша поклонница, которая в восторге от вашего павловского концерта».

А вот так начинался прокофьевский «Игрок». 8 ноября 1913: «Шурик Бушен … уже прочла «Игрока» и тоже в восторге. Теперь его читает Голубовская». 4 декабря 1913: «Играл по телефону в шахматы с Голубовской. Одну из двух партий она выиграла, весьма неожиданно для меня». 5 декабря 1913: «Вышла моя Вторая соната и сегодня я получил мои обычные пять экземпляров… Прийдя в Консерваторию на репетицию, я хвастался Сонатой. Играл её Голубовской и Бушен. Голубовская сделала несколько метких замечаний».

Между тем приближается знаменитый «бой роялей»! 18 января 1914: «Голубовская просит аккомпанировать ей Концерт Сен-Санса на экзамене (пикантно, если принять во внимание, что мы до некоторой степени конкуренты на рояле». 12 февраля 1914: «Вечером пошел на концерт Кусевицкого. Голубовская говорит, что уходя с Вечера Современной Музыки, она слышит за собой такой разговор: — Прокофьев? Очень милый молодой человек — и ласково: нахал ужасный! Голубовская говорит, что только про меня может быть такое сопоставление». 22 февраля 1914: «Вечером играл по телефону в шахматы с Голубовской (партия прервана в пикантном и выигрышном для меня положении)». 27 февраля 1914: «Тимофеева сказала мне, что она слышала от Голубовской мои сочинения, что она в них влюблена, а через них и в самого автора — и хочет петь мой романс на экзамене, если ей дам. Я обещал принести «Отчалила лодка».

Идут предварительные прослушивания экзаменационных программ. 11 марта 1914: «Завтра и мне на «эшафот», но сегодня я не волновался, сидя в зале. Вернулся домой, поупражнялся к завтрашнему дню, выиграл у Голубовской партию по телефону и улегся спать». 22 марта 1914: «Вообще, по-моему, резюме такое: первые кандидаты на рояль Зеликман и я с равными шансами… Говорили так: Зеликман играет пластичней, а я интересней… На третьем месте я считаю Голубовскую, у которой, говорят, круглое 5+ и которая несомненно очень достойная и отлично играет, но ее минус — недостает мужской импозантности».

В канун экзамена, 21 апреля 1914: «Звонила Голубовская, болтали с ней о наших настроениях. Я ей на днях предложил сыграть вечером накануне экзамена партию в шахматы по телефону для отвлечения от беспокойных мыслей. Но она теперь предпочла позаняться концертом. Решили сыграть завтра «историческую партию в шахматы» после конкурса, в тот момент, когда профессора удалятся для присуждения премии».

22 апреля 1914. Экзамен. После сыгранной Прокофьевым Увертюры к «Тангейзеру» Вагнера-Листа — антракт перед Концертом. «Встретил Голубовскую и спросил, как надо держать руки, вверх или вниз, чтобы они скорее отдохнули. Руки у меня не только устали, но болели, и я очень боялся, что к Концерту они не отдохнут.— Вверх, конечно вверх, пусть кровь отливает,— сказали Бушен и Голубовская…

Настала наша очередь. С тех пор, как я кончил «Тангейзер», прошло полчаса, а руки мои все еще не совсем отдохнули… Концерт прошел отлично… Дранишников аккомпанировал бесподобно: то гремел, как настоящий оркестр, то стушевывался с очаровательной скромностью, и все время следил, как человек искренне понявший и полюбивший эту вещь… Исполнение удалось на редкость… Я предлагаю Голубовской начать нашу «историческую» партию и вынимаю карманные шахматы. Она соглашается… Я уступил Голубовской белые и партия началась… Я сказал: «Помните, ставка — рояль: проигравший партию и получивший рояль, отдает рояль выигравшему». Голубовская засмеялась: «Конечно!». Мы играли довольно долго… Между тем Голубовская сделала ошибку и начала проигрывать партию. Через час игры она сдалась… В конце коридора показался Винклер. Я иду к нему навстречу. Он говорит: «Поздравляю вас. Это замечательно: за — тринадцать голосов, против — пять. Огромное большинство, я никак не ожидал…». Голубовская с изумительной выдержкой подходит ко мне и поздравляет. Я с улыбкой извиняюсь».

Изумимся и мы сегодня этому благородству и взаимному уважению соперников. За два дня до «боя роялей» конкурсанты выбирали в депо фирмы «Беккер» инструмент, на котором им предстояло играть. Прокофьев записал в «Дневнике»: «Любопытно, что все конкуренты действовали как-то сообща, не как враги, а как товарищи по трудному делу. Не было и тени вражды» (20 апреля 1914).

После консерваторского акта (11 мая), где вновь уже перед публикой выступили лучшие выпускники, рецензенты наперебой расписывали успех Прокофьева: «Опять рецензий целая куча и все хвалят, даже маленький листок захлебывается» (13 мая 1914). Но не прошли и мимо выдающегося искусства Голубовской. Вячеслав Каратыгин отдавал ей «пальму первенства среди трех выступивших пианистов… В ее игре — исполняла она Концерт c-moll Сен-Санса — много вкуса, изящества, теплоты, живого художественного чувства».

Революционные события вскоре разлучили соперников: Прокофьев надолго уехал за границу, Голубовская же с головой окунулась в концертную деятельность — как в филармонических залах, так и в общедоступных концертах в школах, госпиталях, морских клубах, на кораблях Балтийского флота, в зале Морского кадетского корпуса… Отсюда, по всем законам музыкальной формы — «арка» к концу 40-х годов, когда Голубовская снова отважится, на этот раз, на заочное соперничество с Прокофьевым-композитором … в Театре Балтийского Флота.

Но духовная связь с другом консерваторских лет не прерывалась на протяжении всей концертной и педагогической деятельности Н. И. Произведения Прокофьева сохранялись в её репертуаре. В письме к своей давней ученице Галине Верженской Н. И. сообщает, что открыла сезон в Ленинграде: «Мой клавирабенд был 23 сентября — в программе все «Времена года» Чайковского; «Ленинградский блокнот» Евлахова (очень искренние и трогающие пьесы из блокадных времен), «Туркмения» Шехтера (интересная фольклорная сюита) и три пьесы из сюиты Прокофьева «Ромео и Джульетта». Знаешь ли ты эту гениальную музыку? Мне кажется, я ничего сильнее не люблю, чем последнюю пьесу цикла «Ромео и Джульетта перед разлукой». Если ты этого не знаешь, выучи, это чудеснейшая музыка. Потом я давала концерты в Таллине и Тарту, там я играла клавесинистов, Сонату Моцарта (A-dur), Прокофьева и отделение Шопена…».

Другой Прокофьев — не автор балета по шекспировской трагедии, а солнечный, жизнелюбивый, феерически остроумный автор либретто собственных опер — приходит на ум, когда перелистываешь бумаги Н.И. в её архиве. Среди шуточных стихов и консерваторских «капустников» попадаются, например, придуманные Голубовской заглавия «докторских диссертаций»:

«О роли водных тонов в операх Дзержинского «Тихий Дон» и «Князь-озеро».

К вопросу о колористической окраске пустых консонансов в свете решения проблемы переливания из пустого в порожнее.

Хор монахов «Бутылка — солнце нашей жизни» из оперы Прокофьева «Дуэнья» и некоторые проблемы современности».

В этой же папке ещё «привет» Прокофьеву — записи двух шахматных партий Голубовской с её учеником, композитором А. Муравлевым. В одной из них Голубовская объявляет мат противнику.

Но самый интересный сюжет поджидал нас в другой архивной папке, в которой хранятся автографы музыкальных сочинений Голубовской. Среди них разрозненные эскизы, наброски, складывающиеся в сюиту (Увертюра, Менуэт, Ригодон, Сицилиана, Куранта, Гавот). Вполне возможно, они легли в основу музыки к пьесе Ричарда Шеридана «Соперники», поставленной в Таллине в Театре Балтийского Флота весной 1946 года. В монографии Е. Ф. Бронфин воспроизведена программка спектакля, на которой значится: музыка засл. арт. РСФСР Н. И. Голубовской. В Ленинграде в это же самое время в Театре имени Кирова шла работа над постановкой оперы Прокофьева «Дуэнья» (по одноименной пьесе Шеридана), премьера которой ожидалась в ноябре 1946 года. Трудно отделаться от мысли, что Надежде Иосифовне захотелось не просто помериться силами с давним другом-соперником, но и опередить — на его, заметьте, «территории».

Символично и название пьесы: «Соперники»! Оно вело в незабываемые студенческие годы и словно возвращало молодость, напоминая о консерваторских конкурсах, о «бое роялей», об «исторических» шахматных партиях… Оно возрождало атмосферу рыцарских музыкальных турниров, честного соперничества в любви и в искусстве, в жизни и на сцене.

Иосиф Райскин

Все цитаты взяты автором статьи из «Дневников» С. Прокофьева, воспоминаний и писем Н. Голубовской, а также из книги Е. Бронфин «Н. И. Голубовская — исполнитель и педагог».

Редакция благодарит библиотеки Санкт-Петербургской филармонии и Санкт-Петербургской консерватории за фотоматериалы.