Алексей Гориболь: «Певучесть рояля важнее, чем его скоростные возможности»

В каждой профессиональной среде есть люди, стоящие «особняком», выделяющиеся каким-то необъяснимым, но всегда заслуженным качеством. Если говорить про среду пианистическую и даже шире, музыкальную, одной из таких персон, безусловно, является Алексей Гориболь. Удивительный человек, упоминания о котором можно встретить в самых неожиданных и далеких, казалось, от пианистических дел местах. Это может быть и оперный театр, и киностудия, и академический оркестр, и общественная организация… Для него пишет свои сочинения выдающийся композитор нашей эпохи Леонид Десятников. Чем заслужена эта высочайшая репутация в жестком профессиональном сообществе, кем является пианист Алексей Гориболь и что он обо всем этом думает, мы и попытались выяснить в беседе.

— Как получилось, что свою жизнь в музыке вы начинали с контрабаса, а стали пианистом?

— Не начинал я свою жизнь с контрабаса! Сначала в моей жизни появилась Московская хоровая капелла мальчиков, где до 12 лет я занимался с прекрасным педагогом по фортепиано Натальей Петровной Шаумян, а одновременно, с раннего детства, пел в хоре самую разную музыку — от Баха до Рахманинова. Обучение было платным, у родителей в какой-то момент стало туго с деньгами, и мы попробовали поступить в Гнесинскую школу, где обучение было бесплатным. Но не хватило связей: на фортепианном отделении места для меня не нашлось. Предложили идти в класс контрабаса, и следующие 20 лет я отдал этому инструменту. При том что все эти годы я играл фактически на двух инструментах, моя официальная специальность в аттестате значилась — «контрабас». В Московскую консерваторию поступал, естественно, как контрабасист. По окончании консерватории я стал работать в оркестре Оперной студии и через несколько лет в статусе пианиста вместе с аспирантом Наталии Шаховской виолончелистом Олегом Ведерниковым получил первую премию на серьезном конкурсе камерной музыки в сицилийском городе Трапани. Мои старшие товарищи — дирижер Владимир Зива и режиссер Юрий Борисов — тогда, не сговариваясь, сказали: «Ты какой-то ненормальный: контрабасист стал лауреатом первой премии как пианист без фортепианного диплома. Тебе все-таки надо его получить».

— И как же вы это сделали?

— Володя Зива, который тогда возглавлял симфонический оркестр Горьковской филармонии, буквально настоял на том, что я должен приехать в Горький и сыграть прослушивание в консерватории. «Скорее всего, тебя возьмут на 3–4 курс», — говорил он. Так, собственно, и произошло. Замечательные педагоги Берта Соломоновна Маранц и Герман Леонидович Данилейко послушали меня и зачислили сразу на третий курс заочного отделения. А дальше — я играл две программы в год. Перед этим занимался в Москве, затем приезжал в Нижний Новгород к Данилейко, моему педагогу, и после недели занятий он выставлял меня на зачет или экзамен. Берта Соломоновна Маранц, ученица Нейгауза и глава фортепианной горьковской

(нижегородской) школы, очень хорошо ко мне относилась. Оба этих мастера дали мне множество полезных советов по технологии пианизма. В эти годы меня заботливо опекали как сам Володя Зива, так и директор филармонии Ольга Николаевна Томина и директор оркестра Людмила Лобанова. По иронии судьбы уже четверть века я не играл в городе, в котором получил красный диплом пианиста-солиста.

— Но это было уже во взрослом возрасте. А в детстве кто был вашим наставником?

— В Гнесинской школе моим фортепианным педагогом была Зинаида Вячеславовна Францевич. Представляете, мой итоговый экзамен в Гнесинке по общему фортепиано включал следующие произведения: Седьмая соната Бетховена, «Думка» Чайковского, Двадцатый концерт Моцарта и Прелюдия и фуга Сis-dur из первого тома «ХТК» Баха. Это был экзамен контрабасиста (улыбается). Все, конечно, умилялись и удивлялись, но никто не предложил аттестовать меня по двум специальностям… Наверное, я не вправе жалеть об этом, потому что мой профессор Лев Владимирович Раков очень много вложил в меня, и не только как педагог-контрабасист.

— Профессор Раков — легендарная личность.

— Безусловно! Помимо того, что Лев Владимирович — выдающийся контрабасист, он еще искусствовед, музыковед и фанатичный историк контрабаса. Раков целенаправленно расширял мой музыкальный кругозор. Я имел эксклюзивную возможность посещать репетиции Большого симфонического оркестра под управлением Геннадия Рождественского, быть свидетелем уникальных программ и концертов, слышать выдающихся исполнителей. А остальной кругозор я расширял самостоятельно (смеется).

Уже с 13 лет я «прописался» в Большом театре. Это была золотая его эпоха: Плисецкая, Васильев, Максимова, Образцова, Милашкина, Атлантов, Светланов. Одновременно прорывался на Таганку и в «Современник». Да еще и всю школу водил на легендарные события. Когда в Москву приехала труппа Мориса Бежара, я взял половину класса и повел всех на генеральную репетицию Девятой симфонии Бетховена во Дворец съездов. Конечно, я договорился заранее, выбил каким-то образом контрамарки. За углом от школы расположен ГМИИ им. А. С. Пушкина, и частенько уроки физики или алгебры я проводил в залах импрессионистов.

— А как вы проходили мимо капельдинеров в Большой театр?

— У Мити Чернякова на эту тему есть целый рассказ (смеется). Рубль. Я тоже как-то просачивался, и почему-то всегда мне удавалось занять свободное местечко в партере. Выше первого яруса в Большом театре я не поднимался никогда!

— Вас иногда тянет к контрабасу?

— Сейчас, скорее, нет. Но знаете, что мне дал контрабас? Благодаря этому инструменту в моей жизни появился Рихтер. Татьяна Алексеевна Гайдамович, декан оркестрового факультета консерватории, рекомендовала меня Святославу Теофиловичу в ансамбль студентов и аспирантов консерватории для участия в постановке оперы Бриттена «Альберт Херринг» на «Декабрьских вечерах». И целых полтора года мне довелось быть в непосредственной близости к мэтру. В первый раз я пришел к нему домой на прослушивание «Херринга» вместе с моими коллегами. Этот первый вечер навсегда остался в памяти: мы взахлеб слушали комментарии Рихтера и молодого режиссера Юрия Борисова. В перерыве Рихтер заговорил о кино, в частности, о Висконти, и я со свойственной юности наглостью вступил в диалог с мэтром. Ему было интересно, и нас слушали. Потом к спектаклю нас готовила звездная чета Наталья Гутман и Олег Каган, а дирижером был восхитительный Володя Зива. Это была очень большая школа. Не уверен, что, будь я пианистом, меня бы позвали к Рихтеру…

Я даже играл на рояле в присутствии Святослава Теофиловича. После премьеры «Альберта Херринга» Рихтер и артисты Камерного театра Покровского устроили новогодний капустник. Мы с Милой Берлинской написали финальные куплеты. Мила пела их с исполнителем главной роли Володей Напариным, а я аккомпанировал на рояле. Так что, видите, контрабас дал мне возможность уже в молодые годы музицировать на высшем уровне и в присутствии выдающихся артистов.

А еще контрабас подарил мне общение с Наталией Николаевной Шаховской. Наталию Николаевну я обожал с детства, в консерваторские годы наши отношения стали более тесными, а в постконсерваторские — очень близкими. Мы с Олегом Ведерниковым занимались с Шаховской почти ежедневно, когда готовили нашу программу для конкурса в Трапани, — это было событие! Мы тогда не прошли официальное госконцертовское прослушивание, но Наталия Николаевна сказала: «Не унывать!». Мы не сдались и поехали в Италию сами. В итоге те, кого отправили на конкурс за счет государства, слетели с первого тура, а мы с Олегом победили. Это было в 1991 году.

С благодарностью вспоминаю педагога по роялю в Московской консерватории — Нину Никитичну Мусинян, ученицу Константина Игумнова, супругу и партнера по сцене Даниила Шафрана. Она как никто знала весь виолончельный репертуар. В ее классе я переиграл все виолончельные сочинения крупной формы Бетховена, Шумана, Брамса, Дебюсси, Шостаковича… От нее, наверное, моя любовь к этому инструменту. Когда Олег Ведерников уехал в Китай, несколько лет выступал с Борисом Андриановым (с ним мы получили премию в Ганновере на конкурсе памяти Дмитрия Шостаковича Classica Nova). Последние годы моим постоянным партнером является Рустам Комачков. И, хотя я выступаю с разными музыкантами, виолончельный дуэт для меня всегда особенный.

Я часто пользуюсь своим «контрабасовым прошлым». При работе со струнниками это дает возможность общаться с ними на равных. Я ведь знаю, что такое струнная природа, что такое вибрация, штрихи, распределение смычка и прочее-прочее. А когда, скажем, я играю с камерным оркестром, в котором есть незнакомый контрабасист, выжидаю момент, чтобы подойти и сказать: «Гениально играешь, но вот тут pizzicato надо сделать более сочным…». Показываю прием, и все просто падают! Авторитет сразу устанавливается (смеется).

— Мы затронули тему Святослава Рихтера, но ведь в вашей жизни были еще такие люди-планеты, как Микаэл Таривердиев, Леонид Десятников…

— Таривердиев не был в моей жизни. К сожалению. Мы ходили рядом, все время где-то издалека соприкасались, но мы не были знакомы. Таривердиев стал частью моей исполнительской судьбы, поскольку именно меня Вера Таривердиева избрала тем пианистом, которому доверила играть всю фортепианную музыку Таривердиева. Это импровизации Микаэла Леоновича для кино, которые мы расшифровали, отредактировали и которые стали совершенно самостоятельными фортепианными прелюдиями — такими, как «Последний романтик», «Утренняя Москва», «До свидания, мальчики!», «Мой старший брат», «Русский регтайм». Ну, естественно, «Двое в кафе» — знаменитый эпизод из «Семнадцати мгновений весны». Плюс все рояльные партии в песнях. Таривердиев при записи музыки к фильмам сам садился за рояль и блистательно импровизировал. Собственно, он вернул понятие «соло-рояль» в кинематограф.

Одним из самых удачных моих дисков стал альбом «Двое в городе», где вместе с фортепианными прелюдиями звучат монологи Таривердиева в новом уникальном прочтении Ольги Дзусовой. «Академический» Таривердиев тоже стал важной частью моего репертуара. Вместе с Борисом Андриановым и Александром Тростянским мы впервые исполнили последнее сочинение Таривердиева — Фортепианное трио Opus Post. Практически все вокальные циклы я сделал в разные годы с Татьяной Куинджи, Викторией Евтодьевой, Ольгой Кирьяновой, Олесей Петровой, Юлией Корпачевой, Термине Зарян, Натальей Петрожицкой и Петей Мигуновым. Все они удивительно транслируют стиль и интонацию Микаэла Леоновича. Вера Таривердиева считает, что я был с ним знаком, и через расстояния мы корреспондируем и дружим. Я тоже так считаю.

— А Десятников?

— Что тут говорить, Леня — это судьба. Наряду с Таривердиевым есть еще очень важный человек в моей жизни, памяти которого я служу, — это Белла Ахмадулина. С ней меня как раз Десятников и познакомил в Доме творчества композиторов в Репино, кажется, в 1987 году. И как-то так случилось, что Белла Ахатовна и Борис Асафьевич Мессерер впоследствии стали для меня очень близкими людьми. Они помогали и поддерживали меня. А теперь в память о Белле Ахатовне мы с Чулпан Хаматовой, Ингеборгой Дапкунайте, Ксенией Раппопорт, Александрой Куликовой, актрисами театра Фоменко и Выборгского театра «Святая крепость» играем поэтический спектакль «Стихотворения чудный театр», который я имел честь предложить Борису Асафьевичу, и он благосклонно его утвердил.

— Вы человек не одного амплуа, у вас их много, вас можно рассматривать с разных сторон. Пианист, режиссер, продюсер…

— И все-таки, я думаю, игра на фортепиано имеет для меня первостепенное значение. Почему я так люблю этот инструмент? Может, потому, что я избежал гамм, сложных этюдов и арпеджио в том возрасте, когда их нужно было играть? С одной стороны, это неверно с точки зрения технического развития, а с другой, возможно, правильно, потому что трепет и любовь к инструменту не пострадали. Я набирал технику позже, уже сформировавшись как музыкант. А в те, молодые, годы просто играл и нарабатывал технические приемы непосредственно в произведениях. У меня немало вопросов к Гнесинской школе (мне кажется, она меня просто «прозевала»), но вместе с тем некоторые педагоги у нас были замечательные. Людмила Давыдовна Хазан, наш классный руководитель и преподаватель по музыкальной литературе, увлекала учеников своей любовью к музыке и искусству до такой степени, что вечерами после занятий мы пачками читали с листа оперные клавиры и декламировали запрещенных поэтов — Цветаеву, Ахматову, Мандельштама.

Избежав излишнего школярства (а сейчас я даже получаю удовольствие и от гамм, и от упражнений), мне удалось постепенно найти «свой» звук. Для меня певучесть рояля всегда была важнее, чем его скоростные возможности. Кстати, Вера Васильевна Горностаева говорила своим ученикам: «Хотите узнать, что такое рояльный звук, подсмотрите, например, у Алеши Гориболя». Как бы это нескромно ни звучало, но это так.

— Мне кажется, звук — это что-то настолько интимное, как рисунок кожи. Его невозможно повторить. У каждого человека он свой.

— Звук — это и есть талант. Всему остальному можно научить. Звуку — нет.

— Что движет лично вами в этом бесконечном круговороте музыкальных событий?

— Движет то, что я не могу сыграть Третий концерт Рахманинова, потому что в те годы, когда набивается рука и тренируются определенные мышцы, я был отринут от фортепиано. Но внутри-то все бурлит, и нужно дать этому выход. Контрабас такой возможности не давал. Значит, я должен был искать какой-то свой, особый репертуар. И я нашел его в современной музыке, в камерной и камерно-вокальной, в музыке для кино и театра. И до сих пор рождаются новые и новые проекты.

— И как вы их реализуете?

— Я всю жизнь все концерты делаю сам. У меня никогда не было ни агентства, ни концертного менеджера. Один молодой блистательный пианист как-то мне сказал: «Я даже не знаю, как делаются концерты. Если, не дай бог, мое агентство расформируют, не знаю, что буду делать дальше». Но, конечно, всегда были люди, которые помогали осуществлять отдельные проекты. В свое время мы с друзьями-музыкантами с легкой руки Веры Васильевны Горностаевой создали «Антрепризу Московского союза музыкантов» и в Овальном зале особняка на Большой Никитской, 46, провели пять интереснейших сезонов. Вокруг были молодые, энергичные ребята, многие из которых — украшение сегодняшней концертной жизни.

Сейчас часть моих крупных проектов помогает реализовать Раиса Фомина. Она — кинопродюсер, но вместе с тем выпустила четыре диска с моим участием, организовала интереснейший тур с программой «Время Чайковского» по Европе с Олесей Петровой и Рустамом Комачковым. Мы выступали в лучших европейских залах: Берлинская филармония, Konzerthaus в Вене и Gewandhaus в Лейпциге.

— Чем вы сейчас увлечены, чем живете — мыслями, душой, сердцем?

— «Буковинские песни» Леонида Десятникова. Это 24 прелюдии для фортепиано. Новая вещь. Грандиозная. Готовлю сейчас их премьеру на Дягилевском фестивале в Перми. Часть цикла я уже сыграл в Нью-Йорке в Линкольн-центре в новом балете Алексея Ратманского с солистами ABT. Алексей составил свою композицию из 12 прелюдий, и получился очередной их с Десятниковым шедевр. Однако официальная премьера будет именно в Перми 23 июня 2018. Эта музыка все время меня влечет, мной владеет, я следую за ней. И, конечно, я осознаю свою огромную ответственность. Это новое сочинение Десятникова, и в очереди уже стоят другие пианисты.

— Но ведь сочинение посвящено вам?

— Да, поэтому у меня есть некий небольшой эксклюзив — до конца этого года сыграть его в Москве, Петербурге, других городах, может быть, еще раз в Нью-Йорке (но уже целиком), записать на диск и потом передать в надежные руки других пианистов. Уверен, «Буковинские песни» станут большим событием в фортепианном мире.

— В последнее время вы часто выступаете на театральных площадках.

Чем вас привлекает театральное пространство?

— Просто так совпало. Я очень люблю театр. Мой дядя — выдающийся русский артист Николай Пастухов, и с детских лет в театре я ощущаю себя как дома. Отрадно, что уже несколько лет руководство Большого театра доверяет мне как музыканту и дает возможность инициировать и осуществлять интереснейшие проекты в Бетховенском зале. Георгий Исаакян предложил мне провести в Театре имени Н. И. Сац цикл детских программ с моими комментариями. И, конечно, важным для меня событием стала программа «Кабаре Lyriс» с многолетним партнером по сцене, замечательной Татьяной Куинджи в «Геликон-опере».

— Расскажите про ваш известный цикл программ «Консонансы XX века». Как он возник?

— Одной из важных культурных организаций Санкт-Петербурга является Институт современного искусства ProArte. Я начал сотрудничать с ним в начале 2000-х. Предложил цикл программ, в которых музыка XX века была бы представлена не авангардистами, а теми композиторами, которые сочетали современную технику с верностью гармонии и мелодии. Отсюда Пуленк, Бриттен, Прокофьев, Шостакович, ранний Шенберг, ранний Веберн. Этот цикл шел два года. Потом по заказу ProArte была написана Кантата «Освобождение Прелесты» содружеством композиторов под руководством Петра Поспелова. Так же в рамках «Консонансов» мы провели в Эрмитажном театре «Fashion-концерт», в котором прозвучали написанные для меня сочинения молодых тогда Владимира Раннева, Алексея Айги, Павла Карманова и Андрея Самсонова. В общем, зажигали

(смеется).

— Кого бы вы назвали нашим великим современником сейчас? Возможно, через 100 лет среди великих окажутся и те, кто писал музыку для вас?

— Время покажет. Как минимум, один великий современник уже назван.

— В одном из интервью вы сказали, что Петр Ильич Чайковский — ваш любимый композитор. Но он ведь и один из наиболее часто исполняемых в мире. Как надо преподнести сейчас его шедевры, чтобы они, как говорится, «не набили оскомину»?

— В моих руках весь вокальный Чайковский. И то, как я слышу его романсы и дуэты, певцам нравится. У меня получается несколько иначе, не так, как они привыкли. Это вообще не аккомпанемент, скорее «фортепианное дирижирование».

Камерные программы Чайковского — моя «особая» тема. Возьмем Шесть романсов, посвященных певице Елизавете Лавровской, которая дала Петру Ильичу идею обратиться к пушкинскому «Онегину» как к материалу для либретто будущей оперы. Он, как известно, отказывался. Она настояла: «А Вы перечитайте». Перечитал. И через два дня написал либретто по Пушкину. В благодарность Лавровская получила эти шесть романсов, один другого лучше. Но полностью весь цикл почему-то никогда не исполнялся и впервые прозвучал в нашем с Олесей Петровой концерте. То же самое могу сказать о «Шести дуэтах» op. 48, которые циклом мы впервые исполнили с солистами Мариинского театра. Это был памятный концерт, где была представлена вся «коллекция» вокальных ансамблей Чайковского, включая трио «Природа и любовь» и квартет «Ночь». Очень интересно было придумывать программу «Чайковский. Жизнь и судьба в романсах» для монографического фестиваля в Большом театре.

Знаете, когда я понял, что Чайковский для меня главный композитор? Двадцать лет назад я репетировал в студии на третьем этаже Большого зала Петербургской филармонии. В какой-то момент проголодался и отправился в буфет. Попасть туда можно только, пройдя по хорам. В это время Юрий Хатуевич Темирканов репетировал на сцене сюиту из «Щелкунчика». И вот, я иду и понимаю, что не могу идти дальше. Сел на диван, и, пока репетиция не закончилась, затаив дыхание слушал эту грустную музыку Чайковского. Я забыл, что у меня самого другая программа на следующий день, это было неважно. Просто не мог уйти, пока все не закончилось. Потом, правда, успел проникнуть в буфет раньше оркестрантов (смеется).

В 2009 году вышел двухтомник Александра Познанского «Петр Чайковский. Биография» (уникальная вещь, с огромным количеством редких фотографий и цитат из писем), который для многих стал неожиданностью, но вместе с тем и событием. И вот, вместе с петербургскими лауреатами Конкурса им. Чайковского Ильей Иоффом, Мирославом Култышевым, Викторией Евтодьевой мы устроили концерт-презентацию книги в Александро-Невской лавре. Было огромное количество людей и цветов. После концерта, ближе к полуночи, все исполнители и публика отправились к могиле Чайковского и возложили цветы.

Еще один сюжет. Лет десять назад меня пригласили стать ведущим и соавтором сценария документального фильма о Чайковском, и два дня вместе со съемочной группой мы снимали фильм в Клину, в Доме-музее Петра Ильича. В эпизоде, где я рассказывал о Чайковском-дирижере, мне посчастливилось держать в руках партитуру моцартовского «Дон Жуана» с карандашными пометками Петра Ильича. Тогда я и подружился с директором музея Галиной Ивановной Белонович и главным хранителем архива Полиной Ефимовной Вайдман. Совсем недавно я записал «Шестнадцать детских песен» Чайковского с легендарным хором мальчиков Петербургского училища им. М. И. Глинки под руководством Владимира Беглецова. Я позвонил Полине Ефимовне: «Умоляю Вас! Напишите комментарий. Без Вашего текста я не вижу этот диск». Она сдалась и написала замечательный текст. Он оказался последним…

— Еще один композитор, особенный для вас, — Бриттен. Как вы открыли для себя пианистическое творчество Бриттена?

— Я уже говорил о впечатлении, которое произвела на меня опера «Альберт Херринг». А дальше музыкой Бриттена увлекал меня все тот же Юрий Борисов. Помню, как я пришел к Борисовым и Юра показал мне фильм о Бриттене, где в одном из эпизодов он в дуэте с Рихтером играет двухрояльную сонату Моцарта. Я был ошеломлен этим совершенством! Потом Юра открыл мне Бриттена-ансамблиста, и мы прослушали почти все, что он записал с Питером Пирсом. Несколько позже Леонид Десятников представил меня профессору Людмиле Григорьевне Ковнацкой. Дальше я уже был в руках главного человека в мире по Бриттену (улыбается). Начиная с 1998 года каждые пять лет мы устраиваем юбилейные Бриттеновские вечера. К столетию провели масштабный фестиваль в Большом театре. Практически вся камерная и вокальная музыка была представлена в этих концертах в замечательных интерпретациях лучших певцов и музыкантов.

— Без чего вы не представляете свою жизнь?

— Без канала Грибоедова, без балета и фигурного катания. Без друзей, конечно.

— Кстати, ваш друг, пианистка Полина Осетинская, называет себя «москвопетербуженкой». Вы бы себя так назвали?

— Конечно. Хотя, я бы скорее назвал и себя, и Полину «почетными гражданами города Бологое».

— Это почему же?

— Посредине между Москвой и Петербургом (хохочет). Миллиард раз в своей жизни проехав и остановившись в Бологом, миллиард раз пролетев над ним, как тут не воскликнуть, мы — бологовцы. Нас таких немного.

— Раньше было свое пространство Петербурга, и свое — Москвы. Сейчас все-таки больше движения. Мне кажется, взаимопроникновение культур обеих столиц стало больше ощущаться?

— Спасибо «Сапсану» (смеется).

Беседовала Ирина ШЫМЧАК