Приношение Рахманинову

Нашему Рахманинову 140 лет. Я говорю «нашему» не только потому, что он наш, российский по рождению и сущности своей. Он наш по определяющему знаку дня сегодняшнего. Он наш для людей XXI века, навсегда поместивших его в пантеон бессмертных. Он наш потому, что звучит в сущности ежедневно на огромном пространстве нашей российской суши. Он постоянно звучит на концертных эстрадах, театральных подмостках, в классах, в домах. Но и для мира он «наш», для той части мира, культура которой зиждется на европейских ментальных основаниях. Его интонационное поле несёт в себе знаки двух эпох: эпохи романтизма и экспрессионизма, отразившего напряжения нового века.

Для русской музыки Рахманинов — фигура особая. Прежде всего, он представляется завершителем эпохи, великим пост-романтиком, сумевшим внести в романтическую эстетику и музыкально-грамматическую основу знаки нового времени. Но одновременно его следует отнести и к числу основоположников. По признаку, связанному именно с фортепианным искусством. Он был величайшим пианистом, но в этом ему предшествовал Антон Рубинштейн. Однако он стал создателем фортепианного наследия, значение которого в суммарном классическом достоянии русской музыки впервые достигло уровня значимости вершинных свершений в жанрах оперы и симфонии. Фортепианная музыка Рахманинова вошла в золотой фонд европейских обретений в этой жанровой сфере. Он словно чувствовал: создание фортепианных жанров — особая миссия в контексте русских музыкально-творческих накоплений, та сфера творчества, которая способна обозначить новую грань русской музыки в масштабе мирового признания. Рахманинов, русский композитор, видел в фортепианной музыке ту жанровую сферу, которую именно он призван привести на Олимп общемирового признания. Он чувствовал, что рядом с ним ту же миссию воплощает Александр Скрябин. Смерть Скрябина очевидно потрясла Рахманинова, и в течение двух лет после этого горестного события он играет преимущественно Скрябина — в определённом смысле своего антипода. Он ощущает колоссальный собственный исполнительский авторитет и понимает: Рахманинов-исполнитель способен привести новую русскую фортепианную музыку к мировому распространению. Конечно, он играет прежде всего себя. И это не авторская гордыня, но открытое, декларированное понимание значимости собственных творений.

И вот я держу в руках великолепно изданный том, на титульном листе которого значится: «Сергей Васильевич Рахманинов. Полное академическое собрание сочинений. Серия V: произведения для фортепиано. Том 16.2». Это уже третий выпуск объявленного Русским Музыкальным Издательством Полного собрания. Первые два выпуска включали Этюды-картины и Двадцать четыре прелюдии. Я с удивлением рассматриваю очередной том Полного академического собрания сочинений и понимаю, что это первое в мире Полное собрание. Но дело даже не в полноте содержания. Полное издание фортепианного (и только фортепианного!) наследия композитора было осуществлено в 50-е годы в РСФСР. Оно-то и привело Рахманинова (посмертно) на нашу землю. Но ни Полного (в смысле жанрового охвата), ни тем более Академического издания всех сочинений не было нигде в мире. И весь фортепианный цикл томов — также явление новое, принципиально иное по отношению к предшествовавшим публикациям, поскольку позиционирует себя как научное (т. е. академическое) издание.

Невольно хочется воскликнуть: слава издателям! О лучшем приношении Рахманинов, наверное, и помыслить не мог. Свершилось самое сложное. Был собран, обработан, изучен весь архив, разбросанный по разным странам, хранилищам и собраниям. Развёрнутая преамбула, детально описывающая источники, методику, принципы подготовки нотных текстов, историю возникновения каждой пьесы, — подлинное исследование Валентина Антипова. И это очередное (sic!) научное предисловие. Но не этим ограничивается «научность» и «академичность». Главная характерность издания — опора на авторские рукописи, максимальное сближение с ними, и первое, что восхищает глаз, — это факсимильное воспроизведение фрагментов всех пьес, помещённых в томе.

Рукописи. Рука Рахманинова. Они впервые предстают перед нашим взором, последовательно представляя опус за опусом. Это самый неожиданный и чудесный презент от издателей. Запись чернилами, карандашная запись, его сокращения, исправления, внесённые позднее им же штрихи, динамика и темповые обозначения, записи ранние и более поздние — всё это завораживает, ибо рукописи несут в себе некую магию. Перед мысленным взором невольно встаёт образ Мастера, как будто возвращённый во времени. Да и само то время будто возвращается вместе с рукописями.

Мы ведём счёт стремительно нарастающим нововведениям цивилизации. Мы перестаём удивляться тому, как скоро эти нововведения становятся обыденной стороной жизни, рутинным элементом бытия. Мы не замечаем, что каждая новая обыденность вытесняет какое-то старое обыкновение, определявшее важную грань ментальности. Мы не замечаем, что живём в ситуации так называемого прогресса, когда новое буквально смывает старое в силу большего соответствия разным сторонам жизни современного человечества. Ценности былого времени исчезают. Мобильный телефон снимает необходимость упреждающей информации и тем самым меняет меру ответственности и режим ожидания. Свобода. Но — за счёт утраты определённой меры внутренней дисциплины, пронизывавшей нашу былую жизнь. Интернет — доступ к мировому знанию. Величайшее обретение человечества, знак свободы и в познавательном, и в коммуникативном смыслах. Но и это открытие снимает важнейшую деталь прошлой жизни: усилие, необходимое для сближения с источником знания, то есть отказ от старой меры волевого сосредоточения. Вы скажете: обретения очевидно превышают потери. Соглашусь, но добавлю, что вместе с этими потерями уходит прежняя ментальность, породившая в своё время величайшие ценности.

Одно лишь искусство не подчинено прогрессу. Оно накапливает качества, и каждая ступень в этом процессе накопления остаётся в значении актуальной (т. е. современной) данности для всех последующих времён. Однако искусство тоже несёт потери. И оно, хоть и частично, оказывается в плену всепобеждающей цивилизации. Компьютер буквально врывается в жизнь искусства. Это касается и литературы, и поэзии, и художественно-дизайнерских проектов, и, конечно же, — композиции. И здесь опять обретения превышают потери. Подумать только! Компьютер — инструмент электронной композиции, которая открывает новые звуковые миры. Компьютер — инструмент фиксации творческого усилия, инструмент подготовки нотного материала, заменяющий труд многочисленных переписчиков. Компьютерный набор становится непреложным требованием к любому автору, приносящему своё произведение в издательство. Так в чём же потери? Их мало, но они существенны. Постепенно исчезает ценнейший информационный источник творческого процесса — рукопись. Электронная композиция — вовсе не нотописьменное явление. Но и то, что традиционно изготавливалось «вручную», в виде рукописи, сегодня всё чаще возникает сразу в виде «компьютерного набора». Да только ли нотопись постепенно исчезает! Покинул сферы человеческого общения эпистолярный жанр, а вместе с ним — эпистолография в её возможном современном склонении. Электронные письма возвращают нас к опыту спартанского лаконизма и вообще поворачивают великую практику «письма» в русло письменных диалогов где-нибудь в Facebook, обмена репликами. Исчезает жанр моноадресного письма, написанного «от руки», содержащего и повествование, и размышление, и чувство. Электронный диалог ведётся сразу со всеми «избранниками общения». Это рождает иную ментальность. Не худшую и не лучшую. Просто иную. Мы становимся другими, и в этом другом нашем измерении не остаётся места для рукописи — этого чудесного «индикатора личности», великого помощника в сближении с тайной творчества.

В определённом смысле рукопись — это часть образа творца и источник познания творческого процесса. Можно ошибиться или изменить себе в самом намерении, в самой мысли. Но не в рукописи как таковой. Ибо нельзя отделить от человека его неотъемлемой сущности — почерка. Почерк выдаёт натуру. Он неповторим, как и сама личность, он — зеркало её, своеобразно выраженная квинтэссенция личности. Почерк Рахманинова в отдельных случаях кажется скорописью, но при этом удивительно точен, как безошибочное движение руки пианиста. Чувствуется, что это письмо человека, обременённого огромным количеством дел, которые он в состоянии воплотить, если будет дорожить каждым мгновением жизни. Но это письмо чрезвычайно внимательного музыканта. Он спешит, но он озабочен полным завершением дела. В ходе быстрой записи явившихся звучаний он успевает выбраковывать неудачные элементы формы, он возвращается к записи с целью уточнить штрихи и динамику (иногда красным оттенением). Так записан ор. 3. Композитор ещё очень молод, но созданное им сразу обречено стать классикой. Не устоялся ни почерк, ни сам метод сочинения. Но уже найдены безошибочной интуицией авторские интонационные знаки, которые нельзя спутать ни с чем другим. Последние опусы (10 и 16) предстают в виде окончательной записи — точной, выдержанной, в ней нет следов работы над формой. Это законченная фиксация, можно даже предположить, что ей предшествовали черновики. Но известно, что их не было. Произведение сочинялось, запоминалось и многократно проигрывалось (в том числе — перед слушателями). В сущности оно входило в рахманиновский репертуар до записи. Отчего и запись при всей выверенности (здесь спорадически появляются даже аппликатурные указания) сохраняет ощутимую стремительность почерка, будто отражающего особую рахманиновскую ритмику. Словом, разные листы факсимиле повествуют о разных периодах жизни их создателя, о разных чисто житейских обстоятельствах рождения тех или иных сочинений. Восприятие и осмысление рукописей в контексте знаний о конкретных обстоятельствах жизни и творчества приближают к пониманию самого творческого процесса. И это важно не только в научно-познавательном (т. е. чисто музыковедческом) смысле, это помогает исполнителю ярче ощутить образ творца и творения.

Итак, том 16.2 раздела V («Фортепианные жанры») опирается на первоисточник — на рукописи. Задача — максимальное сближение с рукописью — жест безоговорочного доверия автору в условиях действия современных унифицированных принципов нотоиздания. Поиск компромисса подразумевает приоритет авторской записи. Из неё извлекаются все штриховые и динамические рекомендации автора, дискутируются лишь направления штилей, но и это продумывается, исходя из логики голосоведения. Те случаи, когда Рахманинов проставляет свою аппликатуру, акцентированы во вступительном тексте и, конечно же, сохранены в тексте музыкальном. Это важнейшее дополнение к артикуляционным указаниям. Аппликатура великого пианиста — истинная школа исполнителя.

Но есть в этом подлинно академическом издании отражение ещё одной формы предпечатной подготовки. Она заключалась в своеобразной сверке текста рукописи с сохранившимися (к счастью!) рахманиновскими воспроизведениями собственных творений. Как реально претворилась рукопись? Насколько сохранены штриховые, динамические и темповые предписания? Издатели предупреждают: неуловимы все артикуляционно-динамические движения воспроизводимой формы. Да и само воспроизведение вариативно, зависит от ситуации. Лишь в исключительных случаях возможны какие-то принципиальные уточнения через анализ грамзаписи. Но и эти исключительные возможности тоже учтены в издании.

Анонс и реализация. Полное академическое собрание сочинений — наилучшее приношение Рахманинову. Оно, конечно же, не связано с отмечаемым в 2013 году 140-летием творца. Оно связано с Рахманиновым — вечным жителем музыкальной планеты. Для меня самое ценное в этом удивительном издании, феноменально воплощённом с полиграфической точки зрения, является прямая апелляция к первоисточнику — к рукописи. Демонстрация рукописей, если угодно — апология рукописи как самого правдивого воплощения замысла — это истинный фундамент той самой академичности, подразумевающей тонкий баланс авторской фиксации и сложившихся унифицированных норм. Постоянно ощутимый приоритет опоры на рукопись — знак высшего издательского мастерства, признание ценности того, что, увы, покидает нашу новую повседневность. И завершая своё краткое высказывание об этом удивительном Приношении, приведу слова Стефана Цвейга — своеобразный гимн феномену рукописи, воспринимаемой как явление чисто духовное: «Рукописи имеют огромное моральное значение, ибо они великодушно напоминают нам о том, что произведения, которыми мы восхищаемся в их завершённом виде, являются не только благосклонным даром гения, но и плодом тяжёлого, взыскательного и самоотверженного труда. Они показывают нам поля сражений, где происходили битвы человеческого духа с материей; они уводят нас вглубь царства Созидания и заставляют нас вдвойне любить и почитать человека в художнике ради его священного труда».