75 лет отдаляют нас от определяющего в мировой истории рубежа, обозначенного датой Победы в войне, нареченной Великой Отечественной. Не меркнет память об этой невиданной трагедии, развернувшейся на земле нашей, и не меркнет она потому, что, быть может, впервые в истории огромный народ сражался не только за землю свою, за пространство жизни, но прежде всего – за самое жизнь. Непостижимым образом это чувство стало всеобъемлющим и породило веру. Абсолютную, жертвенную веру в победу. Ту праведную веру, которая оказалась сильнее самой чудовищной и враждебной реальности, сильнее всех научно уготовленных расчетов, предвиденных итогов и вражеских действий, породивших миф о непобедимости. Развеян миф. Ценой неимоверных усилий и невиданных жертв. Война сняла свою страшную жатву кровью и слезами. Но взамен одарила священным чувством непобедимости опоры на духовное народное единство. Чувство это явилось вопреки парадоксам трагической напряженности нашей предвоенной жизни, как осознание высшего рубежа всеобщего ответа на вызов истории.
Три четверти столетия назад завершилась величайшая война в Европе. Сбылась простая и вечная мысль Аристотеля: «Целью войны является мир». Но после такой войны остались народы-ветераны, так и не сумевшие уйти от «холодного противостояния», которое постепенно истаивало, мутировало, взращивая защитную (планетарную!) мысль о том, что после третьей мировой ветеранов уже не будет. Для нас европейская великая война была и осталась Отечественной. Но победа в ней означала не просто сохранение отчизны нашей, но стала краеугольным камнем планетарного мира.
Мы — музыканты. И мы чувствуем минувшую войну как великую огненную эпоху, наполненную особым и неповторимым художественным содержанием, великими творческими свершениями. Для пианистов особенно драгоценна триада бессмертных «военных» сонат Прокофьева; песни военных лет — звучащий образ эпохи, по сей день сохранившей свою «певучую власть», а великие симфонии Шостаковича военной поры стали звуковыми символами времени. Есть и недооцененные, и вовсе нераспознанные ценности героических лет. Но есть мы — музыканты XXI века, потомки победителей — живых и павших, завещавших нам вместе с жизнью — память о священном и жертвенном историческом мгновении высшего народного единения. А память — это ответственность перед прошлым во имя будущего. Вот почему Российский музыкальный союз объединяет и направляет усилия музыкантов на создание нашего звучащего памятника, помещенного на пьедестал искусства, — памятника тем, кто позволил нам, нынешним жителям России, обняться с огромным миром в третьем тысячелетии.
… Время неумолимо: все меньше становится ветеранов и даже тех, кто помнит из детских, но памятливых лет войну как таковую или образы того времени. Мне было 6 лет, когда война началась, и 10, когда она закончилась. Но увиденное обожгло даже детскую память и запечатлело картины, неподвластные забвению.
Начало Великой Отечественной я помню отчетливо. Помню ее примерно с конца июля 1941 г. В памяти не осталось следа от первых сообщений о начале военных действий. Память сохранила конкретные знаки самой войны. Дело в том, что улица, на которой в то время мы жили в Ярославле, вела от промышленных окраин города к Московскому вокзалу. И именно по нашей улице в июле и августе день и ночь шли бесконечным потоком колонны новобранцев. Шли не тысячи, шли десятки тысяч людей. Шли в полном солдатском обмундировании, с солдатскими скатками, винтовками с примкнутыми штыками. Шли молча, в каком-то мрачном сосредоточении. Эти люди шли умирать под Москвой.
Картина эта поразила мое детское воображение. Это было первое жизненное впечатление, которое потрясло детское сознание. Непостижимым образом я понял трагическую суть происходящего. Может быть, в этом мне помогло мрачное выражение лиц отца и мамы, стоявших вместе со мной на улице и наблюдавших это бесконечное шествие. Они-то понимали, что в этих колоннах движется все мужское население Ярославской области. Движется в сторону войны и трагедии. Каким-то образом эта эмоция передалась и мне — шестилетнему мальчику. Помню, что в какой-то момент я приблизился к самому краю дороги, встал и поднял руку к голове, как бы отдавая честь. При виде такого множества военных, конечно же, это был непроизвольный мальчишеский жест, но он обратил на себя внимание офицера, шедшего сбоку колонны, который вдруг повернулся ко мне, наклонился, взял меня на руки и понес, крепко прижимая к себе. Что чувствовал он? С кем и с чем прощался? Обернувшись назад, я заметил, что родители мои видят эту сцену, но ни одним движением не пытаются помешать происходящему. Офицер пронес меня, наверное, метров 50, но мне показалось, что очень далеко. Я вдруг испугался, начал выворачиваться и хныкать. Он поцеловал меня, поставил на землю, повернул лицом к дому и, прощаясь, махнул рукой. Эту сцену я, видимо, не забуду до конца дней своих.
День Победы, точнее, ночь Победы на 9 мая 1945 года мы встретили в Краснодаре. Рядом с нами был большой военный госпиталь, переполненный ранеными, прострелянными, истерзанными, одноногими и однорукими людьми, полуослепшими и оглохшими в контузиях. Среди этих страдальцев было множество офицеров, которые оставались при оружии. Когда в ночь на 9 мая в городе стали раздаваться крики, призывавшие выходить на улицы, когда все стали барабанить в окна друг друга, выкрикивая только два слова — Победа! Мир!, из госпиталя, расположенного в 50 метрах от нашего обиталища, стали, как призраки, выходить эти страдальцы: на костылях, поддерживая друг друга, рассаживая не могущих стоять прямо на тротуаре. Это было поразительное зрелище, тем более что в руках у многих из них оказалось оружие. И тогда начался салют. Это был истинный салют Победы, Не парадный, не праздничный. Это был салют избавления. К раненым присоединились какие-то другие люди с оружием — в форме и в штатском. Стреляли все. Стреляли в воздух до последнего патрона, будто стремясь избавиться от самого символа войны. Грохот стоял необыкновенный, небо расчертили следы трассирующих очередей, казалось, что стало светло: во всех окнах зажглись огни, трассирующие пули осветили небо. И город, обычно погруженный во тьму, озарился светом великого ликования. С воспоминаниями об этой ночи у меня возникает у уме знаменитая формула Ромена Роллана: вот она, та самая «радость, стоящая по колена в крови».
Память тревожит и обязывает, и кажется мне, что мое чувственное осознание великого времени, мой звук слит с мощным унисоном народного отклика на минувшее, но навеки оставшееся с нами.
