Владимир Крайнев. «Монолог пианиста»
М., «Музыка», 2011. — 192 с., илл., CD. Тираж 1.000 экз.
Идея создания книги возникла у Евгения Баранкина, председателя Экспертного совета Московской филармонии. Подготовка к работе началась осенью 2009 года. Можно лишь благодарить судьбу за то, что это было сделано вовремя, иначе Крайнев своей книги мог бы уже не увидеть. До последнего времени его преподавательский график оставался насыщенным, и время для работы над «Монологом» Владимир Всеволодович нашел не без труда. В декабре 2009 года мы встретились в его доме в Ганновере, где маэстро прожил без малого 20 лет, и посвятили будущей книге неделю, ежедневно беседуя по несколько часов.
За рамками разговоров, не относившихся к общему делу, Крайнев бывал мрачноват: ни ухудшившееся в последние годы самочувствие, ни осознание необходимости подводить итоги, ни российское телевидение, по привычке постоянно включенное в доме, не прибавляли оптимизма. Однако, когда речь заходила о том, что составляло суть его жизни, маэстро преображался до уровня драматического артиста высокого класса. (Забавно, что в одном из монологов, не вошедших в книгу, Владимир Всеволодович говорил как раз о своей нелюбви к театру, где, как он считал, по определению невозможно достичь полного совершенства). Встречи с Дмитрием Шостаковичем и Альфредом Шнитке, обучение у Генриха и Станислава Нейгаузов, участие в международных конкурсах, воспитание молодого пианиста — разговор на эти и многие другие темы настолько вдохновлял Крайнева, что становился поводом для маленького спектакля или по крайней мере этюда. Не случайно самые разные люди, знавшие маэстро, в один голос называют его «человек-фейерверк».
Материал книги естественным образом разделился на три части, представляющие Крайнева в трех ипостасях: человек, пианист, преподаватель. «Педагогика», последний из разделов, начинается с рассказа о том, как маэстро пришел к преподаванию, ставшему его второй профессией. Крайнев размышляет о том, что такое искусство интерпретации и как ему научить, делится нелегким опытом участия в жюри международных конкурсов, один из которых — в Харькове — бессменно возглавлял с 1992 года. Финал повествует о том, как профессор Московской консерватории стал преподавать в Ганновере и почему решил больше не выступать: «Лучше уйти со сцены на год раньше, чем на день позже».
Это одна из глав, где у маэстро была возможность блеснуть острым словом (украшающее беседу, оно не всегда достойно бумаги). Известно, что и в этом Крайнев был большим мастером, — в книге он сам рассказывает о неудачной шутке, расстроившей его отношения с Геннадием Рождественским. А вот разговор Крайнева с президентом Ганноверской Высшей школы музыки:
«— У Вас около тридцати учеников, а у иных профессоров и десять едва набирается. Вы не могли бы несколько человек отдать?
— Господин Беккер, у Вас трое сыновей. А мне уже пятьдесят два, и детей у меня нет. Может быть, Вы мне одного сына отдадите?
— Ах, Вы так ставите вопрос?
— Да, ведь я учеников насильно у себя не держу. Со мной занимается тот, кто этого хочет. Предложите, пожалуйста, кого мне отдать! Он — Да кто же от вас уйдет!»
Средний раздел книги, «Сцена», — пестрый калейдоскоп названий и имен: страны, города, знаменитые залы и оркестры, выдающиеся композиторы, солисты и многочисленные дирижеры, с которыми посчастливилось сотрудничать Крайневу. Среди них — даже Пьер Булез, личность, казалось бы, принципиально иного темперамента, эстетических и репертуарных пристрастий, чем Крайнев. Оказывается, раз в жизни двум музыкантам довелось встретиться на сцене для исполнения Второго фортепианного концерта Бартока. «Репетируя вторую часть, мы то и дело расходились — я не мог понять, почему. Как раз тогда в Англию переехал Раду Лупу, с которым мы вместе учились у Нейгауза, и я попросил его послушать. Он вдруг как закричит: «Все ясно, дирижер ускоряет!» Раду это сказал по-русски, прибавив пару крепких слов, но я при всем желании не мог их передать такому знаменитому маэстро, как Булез… Поняв, в чем дело, я стал обращать меньше внимания на его ускорения и замедления, тем более что Второй концерт Бартока начинает солист, и именно от него зависит темп».
Завершается раздел размышлениями Владимира Всеволодовича о фортепианном репертуаре и об игре в ансамбле и соло. Пианист, многие сольные программы которого стали легендарными, признается, что больше всего любил выступать с оркестром. «Когда с тобой на сцене сто человек, ты зависишь [не только от себя, но] еще и от того, в каком виде дирижер, в каком настроении оркестр, и твоя задача — увлечь их своей игрой, своим настроением». Без ложной скромности маэстро говорит о том, что был «всеядным» и «славился умением быстро выучить и сыграть новое сочинение». Отсюда и широта его репертуара, где одних только концертов для фортепиано с оркестром насчитывалось около семидесяти. Многие из них Крайнев исполнил первым (или одним из первых), совершенствуя интерпретацию в контакте с авторами: это и Арам Хачатурян, и Родион Щедрин, и Андрей Эшпай, и Тихон Хренников, и Николай Сидельников, и многие другие.
Два композитора, о встречах с которыми Крайнев рассказывает наиболее подробно, — Дмитрий Шостакович и Альфред Шнитке. «Альфред — такой же, как Шостакович, летописец времени», — говорил Геннадий Рождественский. Главное, что объединяло Шостаковича и Шнитке, по мнению Крайнева, — «сочетание поразительной скромности с невероятной твердостью по отношению к творчеству. От своих линий, намеченных в начале пути, они не отступали никогда».
Несколько опусов Шнитке маэстро представил впервые, среди них — посвященный Крайневу Концерт для фортепиано и струнных. История сочинения подробно освещена в книге, к которой прилагается CD c записью Концерта. Впрочем, его исполнительские перспективы Крайнев оценивал осторожно, хотя и сыграл Концерт десятки, если не сотни раз: «Тридцать лет играют Концерт Шнитке, но будут ли через 100 лет? Его Альтовый и Виолончельный концерты, на мой взгляд, гениальны и должны остаться с человечеством навсегда. (…) Полагаю, в репертуаре пианистов останется Дьердь Лигети: у него есть выдающиеся произведения, в первую очередь Этюды. Технические возможности пианистов растут с каждым годом… и в один ряд с Двадцатью четырьмя этюдами Шопена скоро встанут невероятно сложные Этюды Лигети». Учитывая, что Крайнев едва ли стал бы когда-либо исполнять музыку Лигети, эти слова красноречиво говорят о широте его взгляда на фортепианный репертуар.
Первая часть «Монолога» — о людях и событиях, сделавших Крайнева всемирно известным пианистом и педагогом. Это и мама Иля Моисеевна, посвятившая сыну всю жизнь и пережившая его. И жена Татьяна Тарасова, знаменитый тренер по фигурному катанию. И выдающиеся педагоги, для которых маэстро не жалеет слов благодарности: Анаида Сумбатян, Генрих и Станислав Нейгаузы, Лев Наумов. И друзья — среди них особенно часто упоминается Евгений Баранкин. Подробно рассказано о конкурсах в Лидсе и Лиссабоне, где совсем еще молодой Крайнев занял второе и первое места соответственно, а также о IV конкурсе имени Чайковского, надолго закрепившим за Крайневым негласный статус «государственного пианиста». В этом качестве маэстро объездил весь мир, в том числе мало пригодные для музицирования отдаленные уголки СССР, повествование о которых придает книге особый колорит. «Жизнь» — самый пространный и важный раздел книги.
При всем стремлении охватить жизнь Крайнева как можно полнее, книга готовилась в сжатые сроки, и в ней остались неизбежные лакуны. Так, может показаться, что здесь не хватает главы, посвященной пианистам нашего времени, высказывания о которых рассеяны по разным страницам «Монолога». Видно, что круг ныне живущих пианистов, к которым Крайнев относился с искренним интересом и симпатией, достаточно широк: в первую очередь это Григорий Соколов, Владимир Ашкенази, Марта Аргерих, Нельсон Фрейре, Николай Луганский, Борис Березовский, ученики Крайнева Игорь Четуев, Хисако Кавамура, Денис Прощаев, Александр Романовский. В наших беседах звучали и имена пианистов, чей артистический темперамент не был близок Крайневу: это Михаил Плетнев, Евгений Кисин, Ланг Ланг, Денис Мацуев, разговор о которых остался за рамками книги. Есть и знаменитые пианисты (например, Андраш Шифф и Кристиан Цимерман), чьих имен Владимир Всеволодович не упомянул вообще ни разу, что также говорит само за себя.
О чем бы ни говорил Владимир Крайнев, любой его рассказ был культурным событием, и тем досаднее, что устную речь при всем желании не воспроизвести на бумаге с тем же блеском. При работе над книгой мною был приложен максимум усилий для того, чтобы авторская интонация осталась живой. Многие из глав обращены не только в прошлое, но и будущее, предполагая возможность продолжения. В то же время и автору, и читателю очевидно, что книга — подведение итогов: рассказ ведет музыкант, ведущий активную преподавательскую работу, но закончивший выступать на сцене. Темы смерти Крайнев касается неоднократно, но и об этом не говорит всерьез, сохраняя присутствие духа и верность музыке:
«Когда (в 2004 году) мне сказали, что у меня, возможно, рак, то я ответил, что столько пива в жизни выпил, что раку впору захлебнуться. Сделали операцию, ничего не нашли; Таня мне сказала: «Вова, у тебя нет рака», и я спросил: «Где же тогда сигареты, почему ты меня не поздравляешь?» Накануне операции я лежал в кровати и наигрывал рукой на подушке. «Что ты играешь ночью!?» — удивлялась Таня. А мне было интересно, может ли Первый концерт Чайковского совпасть с Happy Birthday to You — хотелось так завершить юбилейный вечер. Вышли [Илья] Рашковский и [Игорь] Четуев, сели за два рояля, начался концерт Чайковского, поплыли аккорды, и вдруг зазвучала другая тема: очень хорошо получилось — чтобы никакого официоза и пафоса, чтобы это было весело и соответствовало моему характеру». Подобный рассказ потрясает своим мужеством и тогда, когда слышишь его впервые, и особенно теперь, когда пианиста больше нет, но монолог продолжает звучать.
